Сладкая жизнь эпохи застоя - [18]

Когда поздно вечером гости наконец убрались восвояси, Дима сказал веселенькой, очень довольной междусобойчиком матери: «Никто не должен без разрешения входить ко мне в комнату. Ты тоже». Кукольно приоткрыв рот, мать заморгала растопыристыми ресницами: «Я, кажется, в своем доме. Мы с тобой не жильцы в коммунальной квартире. И потом… убирать-то мне нужно». — «Не нужно, я и сам справлюсь». «Хотелось бы посмотреть!» — не понимая, как себя вести, она неуверенно захихикала. «Посмотришь».

Больше этот вопрос не обсуждался, и Дима знал, что свое слово мать держит. Кубасов попробовал как-то сострить на тему о подкаблучных родителях, но был осажен с такой ловкостью, что внимательно слушающему их Диме стало гораздо яснее, как «эта ротозейка Алена Скворцова», вечно теряющая конспекты лекций и зонтики, раз за разом одерживает победы в своих институтских баталиях.

Однажды, когда Кирилл Николаевич спросил его что-то о матери, Дима ответил: «У нее твердые принципы. Она их несет как знамя. Не понимает, что знамя давно превратилось в пыльную тряпку». Кирилл молчал, будто ждал продолжения, и Дима добавил сердито (боялся обидеть учителя, но тот ведь сам напросился): «Ее поколение десять лет как на свалке, а она этого не замечает. Тоже, скорее всего, из принципа». «Что ж, не такой плохой способ жить», — усмехнувшись, ответил химик, поднял камушек и метнул его лихо в Фонтанку.

Надо попробовать нарисовать Кирилла, подумал Дима, вынимая из нижнего, с трудом открывающегося ящика стола для надежности спрятанную еще и под кипами старой ненужной бумаги толстую зеленую папку и, как всегда, медля перед тем, как ее открыть.

Возвращаясь домой, он всегда первым делом шел к столу; не мог не удостовериться: да, все в порядке. И каждый раз руки слегка дрожали, но не столько из-за непобедимого страха перед ее возможным исчезновением, сколько от предвкушения предстоящей встречи с Эльвирой.

Бережно развязав тесемки, он принялся осторожно раскладывать листы на тахте. Направо, налево, снова налево, вниз, в центр… нет, наверх. Это был ритуал. Каждый раз он старался никак не мешать руке: пусть сама выберет каждому из рисунков место. И вот все разложено, и все вместе создает один общий, новый, еще не виданный мозаичный портрет. Эльвира в костюме Марии Стюарт, Жанны д’Арк, в золотых блестках (что-то на манер Климта), на мокрой блестящей после дождя мостовой, на прибрежном песке; Эльвира, обнимающая ствол дерева, Эльвира задумчивая, Эльвира среди тюльпанов, Эльвира в пустой белой комнате (каждый раз сердце сжимается, глядя на это ее лицо), Эльвира-циркачка, Эльвира в толпе, Эльвира у классной доски…

Рассказывая, она всегда волнуется, думает Дима, и вовсе не потому, что тревожится о реакции класса — наша реакция ей почти безразлична. Ее волнует выстраиваемый сюжет, поворот мысли, оттенок, слово. «Учебник вы прочитаете или не прочитаете сами, — сказала она, придя в класс впервые. — Наша задача — вместе подумать о том, что в учебнике не написано». «А как же программа?» — имитируя правоверный испуг, пискляво выкрикнул Борька Поповский. Цветкова хихикнула, Смирночка, ни на йоту не изменив своей позы аккуратистки-отличницы, смотрела расширенными от удивления глазами, Эдик Малинин крякнул и, предвкушая потеху, пошел в наступление. «Простите, Эльвира Михайловна, — начал он, широко улыбаясь, — я привык к разным учителям (меня из двух школ выгоняли), но вас я все же не понимаю…» Класс затих в ожидании представления, и Диме сделалось страшно, что они все поднимут ее сейчас на смех, и она, чудная, восхитительная, смолкнет растерянно, покраснеет, а потом крикнет что-нибудь жалкое и выбежит вон из класса, как выбегала, чтобы вернуться с директором «Монна Протонна, которая сонна», физичка, вынужденная-таки через несколько месяцев незаметно исчезнуть из школы. Нет, этого он не допустит. Дима собрался в комок, словно готовился, одним махом перелетев через парты, встать рядом с ней, защитить, оградить. Но она справилась сама, легко и без усилий. «Не понимаете? — спросила она спокойно негромким, красиво парящим в воздухе голосом. — Ну что же делать? Может быть, позже поймете». «Клево, — прокомментировал Борька, — птичка показывает коготки».

Она пропустила мимо ушей эту реплику и, тряхнув головой, перешла к теме урока. Говорила, вслушиваясь в слова, не торопилась, задумывалась, иногда убыстряла темп речи, легко и плавно раскручивая нить мысли. И почти сразу же ее голос увлек. Класс затих, наступила та редкая тишина, когда дыхание (внимание?) как бы аккомпанирует солирующей мелодии. Было ясно, что она победила, и Дима расцвел от гордости, будто происходившее было его заслугой.

«Нам трудно представить себе весь трагизм той эпохи, — говорила она вчера, глядя на струи дождя, хлеставшего за окном. — Мы часто воспринимаем ее идиллически, не умеем понять, что она представлялась иначе всем, кто способен был чувствовать воздух времени…» Для кого она так говорила? Не для Малинина, не для Смирночки, не для Цветковой. И все-таки для них всех… Ее голос часто взлетает ввысь, но умеет и жестко вести за собой: шаг за шагом. «…Философы стараются понять законы бытия, политики анализируют зримое; невидимые письмена умеют читать только поэты». Так закончила она свой рассказ; потом, словно проснувшись, добавила: «Урок окончен».