Сладкая женщина - [41]

— Да я ведь не знала, Тиша.

Ане было очень жаль его. У нее не отнимали ребенка, она его сама отдавала. Но она любила Тихона и не могла остаться равнодушной к его горю, у нее даже слезы показались. Он не догадался, что это все-таки были слезы радости, облегчения, ликования. И продолжал уже с большим доверием:

— Я хотел чертовину эту… хельга, что ли, называется, помочь им вниз снести. А она не дала. Подумала, что расколотить могу. Но я абсолютно трезвый был. А что руки у меня в данный момент дрожали, так это у любого…

— Конечно!

— Водитель с грузчиком смотрели… Поняли все. Один говорит: «Поди закури». Еще в комнату за мной зашел. «Брось, говорит, друг! Ну их всех!..»

И вдруг Аня почувствовала, что уже хватит. Не весь же вечер ей слушать про водителя да про грузчика. Она-то ведь у нега есть, сидит рядом. Инженерша небось новоселье справляет, а она тут с ним, в холодном углу. По первому слову пришла. Нет, нечего тут его рассказы выслушивать. Надо его уводить.

Аня встала, раскрыла свою сумочку, достала расческу, губную помаду. Заодно поставила на окошко «столичную».

— Я, Тихон, решила взять для праздника. Чтобы поздравил ты меня. А тут как ее пить-то? Ни посуды нет, ничего… Пойдем-ка, милый!

Он тоже поднялся с пола. В том, как он вставал, было что-то грозное.

— С праздником, говоришь? Значит, праздник у тебя?.. Аня попятилась от него, прикрыла грудь сумочкой.

— Поздравляю!.. Ты свою пользу понимаешь. Знаешь ты, кошка-лизунья, что я и любить-то тебя могу, только если выпью!.. Ну-ка, дай ее сюда!

Тихон взял бутылку. Аня еще попятилась, словно в руке у него была не бутылка, а топор или нож. Но тут же она услышала плеск, булькание. По полу растекалось темное, горько пахнущее пятно, ручейком потекло под брошенный кем-то в этой комнате старый письменный стол.

— На! — сказал Тихон и протянул ей три рубля. — И посуда тебе. Больше нет у меня.

— За что ты так меня, Тихон? — почти шепотом спросила Аня.

— За то, чтобы понимала что-нибудь. А не одни шкафы свои да халаты.

Это показалось Ане слишком уж несправедливым.

— Чего ты меня шкафами-то упрекаешь? — уже резко спросила она. — Я их честно заработала. Люди ко мне с доверием, с уважением, а я тут с тобой по грязному полу валяюсь. Нашел, понимаешь, дуру!..

Она говорила еще что-то. Но получалось, как тогда с Николаем Егоровичем: она то ругалась, то умоляла.

— Тиша, ты не сердись. Если бы я тебя не любила, разве бы я сюда пришла? Ну чем я тебя не устраиваю? Квартира у меня…

— Этаж не подходит, — сказал Тихон.

Аня всей глубины его иронии не поняла и продолжала что-то лепетать, но уже что-то более подходящее:

— Ведь мы с тобой, Тихон, с одного года. Можем друг другу жизнь составить…

Он стоял у окна. В темном небе проплыла сердцевидная лебедка подъемного крана с покачивающимися тросами. Они, как щупальца, опустились где-то за стопами серых блоков и что-то подхватили. На минуту кран прекратил свое скрипение и скрежет. Стало слышно, как где-то, совсем близко, празднуют застолье и поют песни. Кран опять заскрипел. Огонек, горящий на конце его стрелы, прочертил небо из стороны в сторону.

— Нет, — сказал Тихон. — С какого же мы с одного?.. Я только за эту неделю сто лет прожил.

Аня хотела ему сказать, что и она все это время не находила себе места и что у нее вся душа изныла, что она в эту минуту чувствует себя страшно старой и усталой. Но холод, который она испытывала полчаса назад, опять охватил ее, и она почувствовала, что может сейчас только рыдать, а не говорить.

— Ты прости, Анна Александровна, — уже чуть-чуть виновато сказал Тихон. — Может быть, я перед тобой виноват. Но с тобой я не поднимусь. Это уж точно.

Он взял с пола свой пиджак.

— Всё! Прощай, сладкая!..

…Аня долго не могла прийти в себя. Потом заспешила, словно дом, в котором она находилась, могли каждую минуту начать ломать, разрушать.

На лестничной площадке было страшно темно, очень холодно и голо. Еще там, в квартире, надевая пальто и еле попадая в рукава, Аня почувствовала, что ей плохо. Сейчас она попробовала поискать рукой звонок в соседнюю квартиру, слабо поскребла по двери. Потом опустилась на одну лестницу ниже.

Может быть, она споткнулась, может быть, что-то внутри у нее отказало, но она поняла, что падает.

10

Пожаловал апрель. Солнце просилось через стекла в комнату, но Аня еще боялась открывать окна. Боялась, что вернется тот, мартовский холод, что-то ворвется опять в ее комнату, напомнит, испугает. К тому же внизу, во дворе, копошились рабочие-ремонтники, а Аня не хотела слышать мужских голосов.

Лида Дядькина принесла ей деньги по больничному листу. По дороге купила два длинных зеленых огурца. Развернула их, и в комнате стало свежо. Огурцы блестели, как муляжи.

— Салатик сделаешь. Витамины!..

— Помнишь, Лида, как и я по соцстраху бегала? — с грустью спросила Аня. — На постановки вас водила, настроение вам создавала. А как давно-то было это, Лидка!..

Лида села на диван и опять попросила иголку с ниткой: положительно не везло ей с чулками!

— Знаешь, Аня! — вздохнув, сказала она. — Может, это пошло прозвучит, но я тебе скажу, что это тоже помогает. Это тоже средство — когда ближе к людям. Ты думаешь, у меня с Луковцом без визга обходится? Этот уроженец Пинских болот, как черт, упрямый! А уж про свекровь можешь меня не спрашивать. «Пятрусь, твоя биглая опять щи не сварыла!» Понять ее, конечно, можно: чуть что — ребят к ней. А ведь с ними с троими, Аня, человеческой головы мало — лошадиную надо, и то оторвут.