Сладкая женщина - [28]

Перед смертью Стеша два дня ничего не говорила, никого не узнавала, но незадолго до конца вдруг сказала Николаю Егоровичу и Юре:

— Оставались бы ночевать…

Наверное, ей показалось, что она опять у себя дома, на своей огромной постели, и что Юра еще маленький…

— Давай я такси поищу, — предложил Юра отчиму. — Ты устал очень.

— Ничего. Дойдем с тобой потихоньку.

После Стешиной кончины близких родных у Николая Егоровича не осталось. Конечно, он понимал, что, случись что, за его спиной целый коллектив товарищей, весь завод, на котором он проработал с самой войны. Но он не хотел перед собой лицемерить: важно было, чтобы свой человек пришел в последний час. И его утешало, что такой свой у него есть — двенадцать лет назад усыновленный им рыженький мальчишка, Юрка.

— Ну, пойдем. Темнеть стало.

Аня открыла им дверь и спросила тревожно:

— Что это вы так поздно?

Николай Егорович молчал. Юра сдержанно рассказал матери кое-какие подробности Стешиной смерти.

Аня попробовала всплакнуть, но это у нее получилось недостаточно искренне. И Николай Егорович оборвал ее:

— Хватит!..

Аня вздрогнула и замолчала. Это было нелепо, но ей показалось, что муж догадывается о ее сегодняшнем приключении с таксистом, что обязательно на ней остался какой-нибудь предательский след, который или муж или сын заметили. Но Николай Егорович на нее и не глядел, а Юра если и встречался глазами, то больше из вежливости.

— Я, папа, на поминки остаться не могу, — сказал он. — С кладбища — прямо на вокзал. Надеюсь, мама тебе поможет.

— Чего помогать! — отрывисто кинул Николай Егорович. — Там жильцы в доме все хотят сделать…

И он задергал губами. Юра принес стакан воды и погладил отчиму руку. Аня сидела никому не нужная, оскорбленная. Она как раз и рассчитывала, что хлопотами на похоронах и поминках загладит свое невнимание к покойной золовке.

Похоронив сестру и проводив в Ленинград Юру, Николай Егорович ходил молчаливый и горький, ему было не до того, чтобы разгадывать тайны жены. И Аня, когда страхи заболеть или снова оказаться в положении кончились, только улыбалась сама себе: что поделаешь, когда она всем молодым мужчинам внушает любовь? Ей и думать не хотелось, что и технолог, и таксист просто воспользовались моментом. Таксист, правда, пытался встречу повторить: Аня увидела его с лоджии. Но Николай Егорович как раз был дома, и Аня сделала таксисту знак, чтобы убирался.

«Господи!.. — сказала она сама себе в минуту легкого раскаяния. — Я ведь не за деньги. Другие женщины на целый месяц на юг специально для этого ездят…»

Потом ее начало раздражать, что Николай Егорович все никак не придет в себя после Стешиных похорон и поминок. И, не рассчитав сроков, дней через десять после золовкиной смерти, Аня, без чувства меры накрасившись и сделав волосы еще рыжей, чем они до этого были, попробовала показать своему Коле, как она его любит. Руки ее, которыми она обхватила его за шею, как всегда, пахли ванилью и ликером, но теперь этот запах почему-то показался Николаю Егоровичу противным.

— Да ты что, проститутка, что ли?.. — резко спросил он, увидев у нее на щеке ко всему прочему еще и нарисованные черные родинки.

Аня оскорбилась, но потом подумала, что может же муж, в конце концов, за столько лет ее один раз и обругать.

— Другой бы радовался, — сказала она, — что жена его так любит.

Но Николай Егорович что-то не радовался. Долго еще после Стешиной смерти к нему приходили малознакомые люди, извинялись и просили взять деньги, которые они якобы остались должны за работу покойной Степаниде Егоровне.

«Ничего себе пахала баба! — думала Аня. — Половину Москвы обслуживала!»

Позже она узнала, что Стеша оставила Николаю Егоровичу и Юре тысячу рублей в новых деньгах. Кое-что из ее добра пошло дальней родне, а ей, Ане, не досталось ровно ничего. Была у нее мысль попросить из этой тысячи у Николая Егоровича себе на шубу, но что-то удержало. Уже позднее Аня горько раскаялась в своей деликатности, потому что уже тогда, после Стешиной смерти, появилось у нее ощущение, что мужнина любовь пошла на убыль. Впрочем, она и мысли не допускала, что Николай Егорович куда-то от нее денется.

7

В начале лета они поехали к матери в деревню. Там Аня, оголив плечи и ноги, часами лежала в огороде, на зеленом лужке возле бани, и слушала, как за сараем Николай Егорович строгал что-то рубанком, колотил деревянным молотком по листу железа; у тещи всегда хватало для него поделок.

— Отдохнул бы ты, Николай, — для вида скажет старуха, проходя мимо зятя. А в уме держит одно: что бы это еще такое ему велеть сделать, пока не уехали?

…На голое Анино плечо села маленькая бабочка. Она согнала ее, чуть не раздавив, и на плече остался теплый желтенький след. Аня поправила под головой высокую перовую подушку, вынесенную ей в огород матерью. Подушка уже пропахла травой и укропом, который отсеялся по всему огороду.

«Как хорошо лежать-то, — думала Аня. — Позвать что ли, Колю? Да нет, чего его отрывать? Он ведь любит с железками всякими возиться…»

Но, пролежав еще с полчаса, она все-таки позвала:

— Коля!

Николаю Егоровичу перешло за пятьдесят. Волос на голове у него осталось вовсе мало, и лицо исхудало. Еще весной Аня придумала, чтобы он носил черные очки: и модно, и глаза стеклянного не видно. И, чтобы муж, не дай Бог, не обиделся, она ему очки достала дорогие, самые модные, два часа отстояла за ними в магазине «Лейпциг».