Сквозное действие любви. Страницы воспоминаний - [5]

Когда начинался налет, поезд останавливался и все население эшелона выскакивало из вагонов и залегало рядом с насыпью. А когда самолеты, отбомбившись, улетали, наш эшелон еще какое-то время не двигался с места, потому что надо было похоронить тех, кто погиб при налете. Хоронили тут же, рядом с железной дорогой. В могилу втыкали палку, а на нее вешали табличку с именем того, кто лежит под наспех насыпанным холмиком. Вдоль российских дорог война оставила немало подобных «кладбищ», которые потом сами собой исчезли с лица земли. Ухаживать за этими могилами было некому.

После одного из налетов баба Валя заявила, что больше из вагона выходить ни за что не будет: какая разница, где умирать? Под откосом или на своем топчане в теплушке?.. Мама страшно перепугалась и принялась уговаривать свекровь, чтобы та изменила свое решение, но бабуля моя стояла на своем и оказалась права: после этого спора налеты фашистов на наш эшелон прекратились.

Но вылезать из теплушки наружу Валентине Ивановне все-таки приходилось, и довольно регулярно. Необходимость справлять нужду даже на войне не отпала. В теплушках такого удобства, как ватерклозет, не существовало, поэтому любая остановка эшелона использовалась пассажирами «на все сто процентов». Если поезд останавливался посреди поля, народ высыпал из теплушек и присаживался на корточки тут же, в двух шагах от вагона. Никто никого не смущался и не кричал: «Девочки – налево! Мальчики – направо!» Разницы полов в данном случае не существовало, потому что никто не знал, сколько простоит состав: сутки, несколько часов или несколько минут. Железная дорога в октябре 41-го года работала без расписания. Поэтому, помимо острого желания опорожнить кишечник или мочевой пузырь, всеми владел жуткий страх отстать от поезда.

И мама однажды испытала на себе, что это значит. На какой-то станции она оставила меня с бабулей в теплушке, а сама отправилась на привокзальный рынок, чтобы поменять очередную драгоценность на продукты. А когда вернулась на перрон, обнаружила, что наш эшелон куда-то ушел. Представляю, какой ужас охватил ее, когда она увидела, что состава на путях нет. Кинулась в одну сторону, в другую… Но разве можно догнать ушедший поезд?! Села на перронную скамейку и зарыдала, представляя, что навсегда потеряла сына. Какой-то железнодорожник увидел ее рыдающую и, узнав, чем вызваны эти слезы, объяснил, что наш состав просто перегнали на запасные пути подальше от вокзала. Можно легко себе представить, какое счастье испытала моя бедная мама, когда, запыхавшись от быстрого бега, обнаружила наш вагон в тупике на самой дальней ветке и нашла свекровь и своего драгоценного сына, меня то есть, в целости и сохранности.

Вот с такими приключениями мы наконец добрались до места назначения.

Село Крутиха в Челябинской области было нашим пристанищем целых два года. С той поры у меня сохранилась только одна фотография: на фоне какого-то плетня мама держит меня, годовалого, на руках. Кто сфотографировал ее в глухой уральской деревне, неизвестно.

По рассказам мамы, жизнь в эвакуации была не очень простой. Основное население села составляли раскулаченные крестьяне Кубани, поэтому они с неприязнью отнеслись к жене советского офицера, его матери и несмышленому отпрыску. Порой даже морковки у них невозможно было выпросить. Слава Богу, хозяйка наша, одинокая вдова, пожалела маму и два раза в неделю давала ей целый литр молока от своей коровы. В то время это было большое богатство! И может быть, именно благодаря этому молоку не сбылось пророчество маминых подруг, которые, провожая нас, говорили на вокзале: «Не удастся тебе, Верочка, сохранить Сережу». Но моя героическая мама привезла меня в Москву целого и невредимого.

А вот бабушка домой не вернулась. Как-то раз утром мама пошла варить для меня кашу на завтрак, я заплакал, и мама крикнула из кухни: «Валентина Ивановна, подойдите к Сереже!..» Но я продолжал орать, раздосадованная мама бросила кашу на плите, заглянула в комнату, чтобы понять, почему бабушка не может меня успокоить? И даже собралась сделать ей выговор, но, к ужасу своему, обнаружила, что Валентины Ивановны уже нет. Ночью во сне ее старенькое сердце просто остановилось.

Вот ее-то уберечь маме не удалось.

Москва военная

Осенью 43-го года налеты фашистских самолетов на Москву прекратились, но на всех наших окнах все равно сохранялись белые бумажные кресты, и на ночь мама плотно закрывала их черной бумагой, чтобы свет из комнаты не проникал наружу. Ни один уличный фонарь не освещал темные, зловещие улицы. Это было довольно жутко, а называлось тоже загадочно и таинственно: «затемнение». Когда его отменили и на всех улицах опять зажглись фонари, был самый настоящий праздник, и зимой не надо было спешить домой с наступлением сумерек, а еще пару часов можно было кататься на санках с горки.

То, что где-то далеко от нашего дома шла война, я, конечно, не понимал, хотя «писал» письма на фронт. Цветными карандашами рисовал уродливые танки и такие же корявые самолеты со звездами на боку. Соседский мальчик Володя, который был старше меня на целых четыре года, научил меня рисовать звезду, не отрывая карандаша от бумаги. А внизу, под этой батальной сценой, старательно выводил печатными буквами: «Папе от сына». Мама написала на отдельном листе бумаги эту коротенькую фразу, а я только срисовывал буквы. Признаюсь, живописным талантом я не обладал, но если бы в то время среди советских искусствоведов был в чести Пикассо или Леже, мои каракули вполне могли показаться зачатками «социалистического кубизма». Лучше всего у меня получались взрывы и солнце с длинными прямыми лучами.