Сквозь зеркало и что там увидела Алиса, или Алиса в Зазеркалье - [47]

Менее специальный, но, однако, не менее обоснованный и увлекательный анализ этого отрывка дает Роджер Холмс (Roger W. Holmes. The Philosopher's Alice in Wonderland. Antioch Review, Summer 1959).

Профессор Холмс, заведующий кафедрой философии в Маунт Холиоук Колледж, полагает, что Кэрролл посмеялся над нами, когда заставил своего Белого Рыцаря заявить, что песня эта есть «Сидящий на стене». Разумеется, это не может быть сама песня, но лишь еще одно имя. «Чтобы быть последовательным, — заключает Холмс, — Белый Рыцарь, сказав, что песня эта есть …, должен был бы запеть саму песню. Впрочем, последовательный или нет, Белый Рыцарь это драгоценнейший подарок, который Льюис Кэрролл преподнес логикам».

В песне Белого Рыцаря наблюдается некая иерархия, подобная зеркальному отражению зеркального отражения предмета. Белый Рыцарь, которого не могла забыть Алиса, тоже не может забыть другого чудака, который, возможно, также был карикатурой на Кэрролла, напоминая его некоторыми чертами; не исключено, что так Кэрролл видел самого себя: одиноким никем не любимым стариком.

115

g Песня Белого Рыцаря в первом кратком варианте была опубликована Кэрроллом анонимно в 1856 г. в журнале «Трейн» («The Train»). В ней высмеивается содержание стихотворения Уордсворта «Решимость и независимость».

…И вот — была ли это благодать,

Пославшая мне знак и наставленье —

Но тут, когда, не в силах совладать

С печалью, прерывая размышленья,

Я поднял взгляд: в немом оцепененье

Стоял старик, согнувшись над водой.

И был древнее он, чем может быть живой.

Так на вершине голой, может быть,

Огромный камень привлечет вниманье —

И смотрим мы, и пробуем решить,

Как он попал туда: его молчанье

Нам кажется исполненным сознанья,

Одушевленным: он, как зверь морской,

Что выполз на песок, расставшись с глубиной.

Таким был тот — ни мертвый, ни живой,

В полудремоте старости глубокой,

Согбенный так, что ноги с головой

Почти сошлись, прийдя к черте далекой

Земного странствия — или жестокий

Груз бедствия, недуга, нищеты

Лег на спину его и исказил черты.

Он опирался. Посохом ему

Был крепкий сук с ободранной корою.

Прислушиваться к шагу моему

Над этой заболоченной водою

Не думал он, недвижен, как порою

Бывает облако под ветерком,

И если двинется — то вдруг и целиком.

Но вот он молча посох опустил

И дно пошевелил. И с напряженьем

Он вглядывался в возмущенный ил.

Как будто поглощенный трудным чтеньем.

И я по праву путника, с почтеньем,

Беседу начал, и ему сказал:

— Какой погожий день нам нынче бог послал.

Он отвечал. Сердечности живой

Его ответа кротости глубинной

Я поразился. И спросил его:

— Что привело вас в этот край пустынный?

Как сил достало для дороги длинной?

И в глубине его запавших глаз

Какой-то быстрый свет и вспыхнул, и погас.

Он начал слабым голосом, едва,

Но выверенно, медленно ступали

В живом порядке важные слова —

Так в простолюдье говорят едва ли.

Вы б царственною эту речь назвали.

В Шотландии она еще звучит,

Где божий и людской закон не позабыт.

Он рассказал, что он пришел сюда

Ловить пиявок. Бедность научила

Такому делу — полное труда,

Опасное — не всякому под силу,

Что сотни миль по топям, исходил он,

Ночуя там, где бог ему пошлет.

Но это честный труд и этим он живет.

Старик еще стоял и объяснял.

Но слабым шумом, глохнущим потоком

Казалась речь — я слов не различал.

И он, в своем величье одиноком —

Не снится ли он мне во сне глубоком?

Иль вестник он и послан, может быть,

Чтоб силы мне подать и веру укрепить.

Я вспомнил мысль мою о том, что страх

Убийственен, надежда неуместна,

О суете и о земных скорбях,

О гениях в их гибели безвестной.

И вновь я начал, чтобы речью честной

Конец моим сомненьям положить:

— Так это хлеб для вас? И этим можно жить?

Он, улыбаясь, повторил: — Брожу

От лужи к луже, от болот к болотам.

Ищу пиявок, под ноги гляжу

В прибрежный ил. Но вот еще забота:

Когда-то, — молвил, — было их без счета.

Теперь не так, ловить уже трудней.

И все же хватит мне по старости моей.

Пока он говорил — казались мне

И речь его, и взгляд в краю пустынном

Какими-то нездешними. В уме

Я видел: как он молча по трясинам

Идет, идет в смирении старинном…

Забылся я. И в этот миг как раз

Он кончил, помолчал и повторил рассказ.

И многое еще он рассказал

Все так же твердо, с точностью прекрасной.

Державно. И, когда он замолчал,

Я улыбнулся: кто бы угадал

В глубоком старце этот разум ясный?

— Господь! — сказал я. — Будь же мне в оплот!

Пусть нищий твой старик в душе моей живет.

116

h В печальных строках песни Белого Рыцаря пародируются строки Уордсворта «Я все сказал вам, все, что мог» и «Я все вам в помощь отдал» из менее известного стихотворения «Шипы». В них также звучит строка из стихотворения Томаса Мура 117 «Мое сердце и лютня» («Я все вам отдал, все, что мог»), которое было положено на музыку английским композитором Генри Раули Бишопом. Песня Белого Рыцаря воспроизводит метрику и рифмы Мура. «Белый Рыцарь, — писал Кэрролл в одном из писем, — задуман был таким, чтобы он мог быть и тем лицом, от имени которого написано стихотворение». На мысль о том, что это сам Кэрролл, наводят слова об умножении на десять в первом варианте этой песни. Вполне возможно, что Кэрролл думал о любовном стихотворении Мура как о той песне, которую он в качестве Белого Рыцаря хотел бы, но не смел, предложить Алисе. Ниже следует полный текст стихотворения Мура.