Сквозь всю блокаду - [50]

— Ходишь, ходишь, нет того, чтоб бутылочку занести!

— А вы к нам приходите, найдется! — весело ответил Ероханов, и мы прошли дальше, мимо низких землянок, в которые можно было забираться только ползком.

Сразу за землянками оказалось открытое место, и тут я почувствовал близкий, шелестящий свист пуль.

— Да вы пригнитесь, пригнитесь, товарищ командир! — торопливо крикнул сзади Ероханов. — Это же нас заметили!

Я сразу пригнулся, глянул вперед — далеко ли еще тянется открытое место? До кустарников было не меньше ста метров. Оглянулся на адъютанта — он присел на корточки. И в тот же миг, не свистя, а надсадисто воя, позади и чуть в стороне, рванула, разрываясь, мина, сразу за ней вторая, третья… Мы оба распростерлись плашмя. Комья мерзлой земли застучали вокруг вслед за взвизгнувшими осколками.

— Не зацепило, товарищ командир? — услышал я голос.

— Нет, проехало… А вы как?

— Ничего… Теперь даст он жару… Позагорать тут придется…

Еще три мины разорвались недолетом, и я подумал, что в ход сообщения врагу не попасть, потому что — узкий, а земля и осколки перелетают поверху. И только подумал — две из трех следующих мин взрыли самый ход сообщения, там, впереди, вместе с брызнувшими веточками кустов. Ероханов крепко выругался и добавил:

— Пожалуй, лучше было леском идти!

Я сказал:

— Ничего, два раза в наш ход ему не попасть!

И в душе выругал Ероханова: какого, в самом деле, черта он не повел меня по лесу?

Еще три или четыре залпа грохнули вокруг нас, потом все вблизи замолкло, а когда услышали новый шквал, но уже рухнувший метрах в двухстах позади, по опушке, поняли, что враг перенес огонь, и ползком поспешили вперед, к кустам, пригнувшись, перескочили через две свежие воронки. Тут в кустах со стороны врага нас трудно было заметить. Ход вывел нас в глубокий окоп с низкими нарами, населенный бойцами морской пехоты.

— Комбат здесь? — живо спросил Ероханов, сунув голову в низенькую дверцу дзота, откуда пахнуло теплом и табачным дымом.

— Ушли они. К минометчикам! — отозвался кто-то. — С комиссаром вместе! Скоро воротятся, сказали!

Кругом в мрачноватом предсумеречье перекатывался треск винтовок и автоматов. Я, отряхнувшись, пролез на четвереньках в дверь дзота. Ероханов влез за мной, оглядел скорчившихся под низким накатом, сидящих на нарах бойцов, нюхнул махорочный дух, сказал: «А ну, у кого есть бумажка?» — и, приняв на ладонь горсть сунутой ему махорки, торопливо свернул цигарку. Затянулся два-три раза, отдал не докуренную цигарку тому, кто его угостил, и, кивнув мне: «Вы тут, товарищ командир, посидите, а я сейчас…» — выбрался из дзота. Я понял, что он уходит искать комбата.

Я провел часа полтора в этом дзоте со станковым, глядящим в щель амбразуры пулеметом, за которым, не отрываясь от всего, что было в поле зрения, полулежал пулеметчик Васильев. Такой же усталый, как и все, с лицом землистым, небритым, но очень спокойным и даже, я бы сказал, равнодушным.

А в поле зрения было следующее…

Окоп, как и все, зигзагообразный, в котором я находился, был правым флангом расположения роты. Самой роты, за исключением пулеметных заслонов, нескольких мелкокалиберных минометов и небольшого количества людей, здесь не было. Она находилась впереди, на занесенном снегом кочковатом болоте с торчащими кое-где кустами да пнями старой порубки. Болото простиралось до хорошо видной отсюда реки Сестры, отделенной от нас только чуть выдающейся дорогой. Залегшая за дорогой у минного поля рота находилась, надо сказать, в положении очень тяжелом, даже критическом. Бойцы лежали за пнями, за кочками и в воронках, не смея подняться: во всякого, кто приподнимал голову, сыпались пули. Фашистские автоматчики простреливали продольным огнем все поле. В свежевырытых ячейках они залегли впереди, вдоль самого берега, в углу, образованном излукой реки (на участке у погранзнака № 16), — там их скрывал кустарник. Между передовыми моряками и фашистами было не больше двадцати-тридцати метров, поэтому наша артиллерия по фашистам бить не могла, рискуя накрыть своих. Враг сыпал из-за реки минами и снарядами, которые разрывались здесь, вокруг блиндажей роты, а также впереди и позади нас. Я видел впереди себя убитых и видел раненых, которые не могли выползти назад, потому что мгновенно попали бы под автоматную очередь. Некоторые все-таки ползли, обрушивая на себя огонь автоматов и минометов. Все пространство передо мной было в черных пятнах от разрывов, и эти пятна после новых минометных шквалов на наших глазах умножались.

Фашистские автоматчики сами находились в положении безнадежном. Уйти за реку они не могли, потому что моряки не давали им шевельнуться и наши пулеметы только и дожидались, чтоб кто-либо из фашистов высунулся. Минометы Сафонова, посылавшие мины через наши головы, вздымали землю в тылу автоматчиков по самым берегам реки.

Обе стороны, понеся большие потери и уже осознав бессмысленность попыток атаковать противника, ждали в непрерывной перестрелке наступления ночи. Фашисты надеялись в темноте либо получить из-за Сестры подкрепления и, сбив нашу первую роту, ворваться сюда, либо поодиночке отступить за реку. Моряки также рассчитывали в темноте либо сразу сбросить фашистов в реку, либо отползти сначала в свои окопы, а затем, перегруппировавшись и получив подкрепление от стрелкового полка, вновь подобраться с флангов к фашистам, навалиться и уничтожить их. Где-то впереди среди залегших балтийцев находился и их командир — Педин, заменивший Мехова и политрука роты. Комбат Трепалин с комиссаром, побывавшие здесь, сейчас находились в стрелковом подразделении, организуя к ночи взаимодействие и подмогу.