Сквозь время - [3]

Что ни выдумать, ни намучить,

Словно что-то поверено,

Потом потеряно,

Потом обещано.

(…А вы все трагической героиней,

А снитесь — девочкой-неспокойкой.

А трубач «тáри-тáри-тá» трубит:

   «по койкам!»

А ветра сухие на Западной Украине.)

Я вот тоже любил одну, сероглазницу,

Слишком взрослую, может быть,

   слишком строгую.

А уеду и вспомню такой проказницей,

Непутевой такой, такой недотрогою.

Мы пройдем через это.

Мы затопчем это, как окурки,

Мы, лобастые мальчики невиданной

   революции.

В десять лет мечтатели,

В четырнадцать — поэты и урки.

В двадцать пять — внесенные в смертные

   реляции.

Мое поколение —

   это зубы сожми и работай,

Мое поколение —

   это пулю прими и рухни.

Если соли не хватит —

   хлеб намочи пóтом,

Если марли не хватит —

   портянкой замотай тухлой.

Ты же сам понимаешь, я не умею бить

   в литавры,

Мы же вместе мечтали, что пыль, что

   ковыль, что криница.

Мы с тобою вместе мечтали пошляться

   по Таврии

(Ну, по Крыму по-русски),

А шляемся по заграницам.

И когда мне скомандует пуля

   «не торопиться»

И последний выдох на снегу воронку

   выжжет

(Ты должен выжить, я хочу, чтобы ты

   выжил),

Ты прости мне тогда, что я не писал

   тебе писем.

А за нами женщины наши,

И годы наши босые,

И стихи наши,

И юность,

И январские рассветы.

А леса за нами,

А поля за нами —

Россия!

И, наверно, земшарная Республика

   Советов!

Вот не вышло письма.

Не вышло письма,

Какое там!

Но я напишу,

Повинен.

Ведь я понимаю,

Трубач «тáри-тáри-тá» трубит:

   «по койкам!»

И ветра сухие на Западной Украине.

Декабрь, 1940

«Мы сами не заметили, как сразу…»

Мы сами не заметили, как сразу

Сукном армейским начинался год,

Как на лету обугливалась фраза

И черствая романтика работ.

Когда кончается твое искусство,

Романтики падучая звезда,

По всем канонам письменно и устно

Тебе тоскою принято воздать.

Еще и строчки пахнут сукровицей,

Еще и вдохновляться нам дано.

Еще ночами нам, как прежде, снится

До осязанья явное Оно.

О пафос дней, не ведавших причалов,

Когда, еще не выдумав судьбы,

Мы сами, не распутавшись в началах,

Вершили скоротечные суды!

1937

«Неустойчивый мартовский лед…»

Неустойчивый мартовский лед

пешеходами изувечен.

Неожиданно вечер придет,

до усталости милый вечер.

Мы останемся наедине —

я и зеркало. Понемногу

в нарастающей тишине

я начну различать тревогу.

Поболтаем. Закрыта дверь.

И дороги неповторимы.

О дорогах — они теперь

не всегда устремляются к Риму,

и о Риме, который, поверь,

много проще и повторимее.

Но дороги ведут теперь

либо к Риму, а либо от Рима.

Март, 1936

Тигр в зоопарке

Ромбическая лепка мускула

и бронзы — дьявол или идол

и глáза острого и узкого

неповторимая обида.

Древнéй Китая или Греции,

древнéй искусства и эротики

такая бешеная грация

в неповторимом повороте.

Когда, сопя и чертыхаясь,

бог тварей в мир пустил бездонный,

он сам создал себя из хаоса,

минуя божие ладони.

Но человек — созданье божие,

пустое отраженье бога —

свалил на землю и стреножил,

рукой уверенно потрогал.

Какой вольнолюбивой яростью

его бросает в стены ящика,

как никнет он, как жалко старится

при виде сторожа кормящего.

Как в нем неповторимо спаяны

густая ярость с примиренностью.

Он низведенный и охаянный,

но бог по древней одаренности.

Мы вышли. Вечер был соломенный,

ты шел уверенным прохожим,

но было что-то в жесте сломанном

на тигра пленного похожим.

1939

Илья Сельвинский «Однажды ко мне…»

Однажды ко мне в профессорскую комнату Литературного института пришел молодой человек с соколиными чертами лица и сказал:

— Я студент ИФЛИ, но перешел бы в Литературный институт, если вы согласитесь принять меня в свой семинар.

— На каком вы курсе?

— На четвертом.

— Поздновато. Ведь нам с вами останется очень мало времени для совместной работы.

— Я готов перейти к вам на третий, даже на второй курс. Устраивает это вас?

— Допустим. Остается выяснить пустячок: есть ли у вас дарование.

Юноша стал читать мне свои стихи:

В этих строках всё: и что мечталось,

И что плакалось и снилось мне,

Голубая майская усталость,

Ласковые песни о весне,

Дым, тоска, мечта и голубая

Даль, зовущая в далекий путь.

Девочка (до боли дорогая,

До того, что хочется вздохнуть).

Шелест тополей. Глухие ночи,

Пыль, и хрусткий снег, и свет

Фонарей. И розовый и очень,

Очень теплый и большой рассвет…

Стихи эти не были из ряда вон выходящими. Но среди голых канцелярских столов в маленькой накуренной комнате, где я слушал этого юношу буквально на ходу, они вдруг заставили меня почувствовать с какой-то сладостной мукой и мою собственную юность с ее вешним томлением, с тающей далью, влекущей к странствованиям, со щемящей тоской о любви. Он читал, а я почти не слушал: вспоминал. Юноша кончил. Я не знал — что сказать о его стихах, но во мне говорила теплая благодарность к нему за то, что он на мгновение вернул мне молодость, как юный Мефистофель еще далеко не старому Фаусту. Я понял, что этот человек больше своих стихов. Так вошел в число моих учеников студент Павел Коган.

Группа, которую я вел, состояла из очень сильных молодых поэтов, среди которых назову А. Яшина, С. Наровчатова, Б. Слуцкого, М. Кульчицкого, М. Львовского, Г. Рублева, Ю. Окунева. Некоторые из них стали впоследствии поэтами с известностью, выходящей за пределы Советского Союза. Павел Коган не только не затерялся среди них, но очень быстро занял видное положение. В нем пленяла одержимость. Это был как бы музыкальный инструмент, пронизанный гулом поэзии.