Сквозь время - [22]

такое людям бросил торжество,

что ты сдалась, когда, припав губами

к его руке, поверила в него.

Вот потому ты много больше значишь,

чем эта ночь в исходе сентября.

Мне даже хорошо, когда ты плачешь,

сквозь слезы о прекрасном говоря.

«Мне только б жить и видеть росчерк грубый…»

Мне только б жить и видеть росчерк грубый

твоих бровей и пережить тот суд,

когда глаза солгут твои, а губы

чужое имя вслух произнесут.

Уйди, но так, чтоб я тебя не слышал,

не видел, чтобы, близким не грубя,

я дальше б жил и подымался выше,

как будто вовсе не было тебя.

«Как жил, кого любил, кому руки не подал…»

Как жил, кого любил, кому руки не подал,

с кем дружбу вел и должен был кому —

узнают всё, раскроют все комоды,

разложат дни твои по одному.

«Я с поезда. Непроспанный, глухой…»

Я с поезда. Непроспанный, глухой.

В кашне, затянутом за пояс.

По голове погладь меня рукой,

примись ругать. Обратно шли на поезд.

Грозись бедой, невыгодой, концом.

Где б ни была ты — в поезде, вагоне, —

я все равно найду,

уткнусь лицом

в твои, как небо, светлые

ладони.

Весеннее

Я шел веселый и нескладный,

почти влюбленный, и никто

мне не сказал в дверях парадных,

что не застегнуто пальто.

Несло весной и чем-то теплым,

а от слободки, по низам,

шел первый дождь,

он бился в стекла,

гремел в ушах,

слепил глаза,

летел,

был слеп наполовину,

почти прямой. И вместе с ним

вступала боль сквозная в спину

недомоганием сплошным.

В тот день еще цветов не знали,

и лишь потом на всех углах

вразбивку бабы торговали,

сбывая радость второпях.

Ту радость трогали и мяли,

просили взять,

вдыхали в нос,

на грудь прикладывали,

брали

поштучно,

оптом

и вразнос.

Ее вносили к нам в квартиру,

как лампу, ставили на стол, —

лишь я один, должно быть, в мире

спокойно рядом с ней прошел.

Я был высок, как это небо,

меня не трогали цветы, —

я думал о бульварах, где бы

мне встретилась случайно ты,

с которой я лишь понаслышке,

по первой памяти знаком, —

дорогой, тронутой снежком,

носил твои из школы книжки…

Откликнись, что ли!

Только ветер

да дождь, идущий по прямой…

А надо вспомнить —

мы лишь дети,

которых снова ждут домой,

где чай остыл,

черствеет булка…

Так снова жизнь приходит к нам

последней партой, переулком,

где мы стояли по часам…

Так я иду, прямой, просторный,

а где-то сзади, невпопад,

проходит детство и валторны

словами песни говорят.

Мир только в детстве первозданен,

когда, себя не видя в нем,

мы бредим морем, поездами,

раскрытым настежь в сад окном,

чужою радостью, досадой,

зеленым льдом балтийских скал

и чьим-то слишком белым садом,

где ливень яблоки сбивал.

Пусть неуютно в нем, неладно,

нам снова хочется домой,

в тот мир простой, как лист тетрадный,

где я прошел, большой, нескладный

и удивительно прямой.

Памятник

Им не воздвигли мраморной плиты.

На бугорке, где гроб землей накрыли,

как ощущенье вечной высоты

пропеллер неисправный положили.

И надписи отгранивать им рано —

ведь каждый, небо видевший, читал,

когда слова высокого чекана

пропеллер их на небе высекал.

И хоть рекорд достигнут ими не был,

хотя мотор и сдал на полпути, —

остановись, взгляни прямее в небо

и надпись ту, как мужество, прочти.

О, если б все с такою жаждой жили!

Чтоб на могилу им взамен плиты

как память ими взятой высоты

их инструмент разбитый положили

и лишь потом поставили цветы.

«Тогда была весна. И рядом…»

Тогда была весна. И рядом

с помойной ямой на дворе

в простом строю, равняясь на дом,

мальчишки строились в каре

и бились честно. Полагалось

бить в спину, грудь, еще — в бока.

Но на лицо не подымалась

сухая детская рука…

А за рекою было поле, —

там, сбившись в кучу у траншей,

солдаты били и кололи

таких же, как они, людей.

И мы росли, не понимая —

зачем туда сошлись полки:

неужли взрослые играют,

как мы сходясь на кулаки?

Война прошла. Но нам осталась

простая истина в удел,

что у детей имелась жалость,

которой взрослый не имел.

А ныне вновь война и порох

вошли в большие города

и стала нужной кровь, которой

мы так боялись в те года.

1939

Мы

Это время

трудновато для пера.

(Маяковский)

Есть в голосе моем звучание металла.

Я в жизнь вошел тяжелым и прямым.

Не все умрет, не все войдет в каталог.

Но только пусть под именем моим

потомок различит в архивном хламе

кусок горячей, верной нам земли:

где мы прошли с обугленными ртами

и мужество как знамя пронесли.

Мы жгли костры и вспять пускали реки.

Нам не хватало неба и воды.

Упрямой жизни в каждом человеке

железом обозначены следы, —

так в нас запали прошлого приметы.

А как любили мы — спросите жен!

Пройдут века, и вам солгут портреты,

где нашей жизни ход изображен.

Мы были высоки, русоволосы.

Вы в книгах прочитаете, как миф,

о людях, что ушли, не долюбив,

не докурив последней папиросы.

Когда б не бой, не вечные исканья

крутых путей к последней высоте,

мы б сохранились в бронзовых ваяньях,

в столбцах газет, в набросках на холсте.

Но время шло. Меняли реки русла.

И жили мы, не тратя лишних слов,

чтоб к вам прийти лишь в пересказах устных

да в серой прозе наших дневников.

Мы брали пламя голыми руками.

Грудь раскрывали ветру. Из ковша

тянули воду полными глотками.

И в женщину влюблялись не спеша.

И шли вперед и падали, и, еле

в обмотках грубых ноги волоча,

мы видели, как женщины глядели

на нашего шального трубача,

а тот трубил, мир ни во что не ставя