Сквозь время - [15]

В город дикая идет погода

тою же походкой, что в лесу.

Как пред смертью — душным-душно стало.

И темно, хоть выколи глаза.

И над гулким куполом вокзала

начался невидимый зигзаг.

Он узнал по грохоту. И сразу,

вместе с громом и дождем, влетел

в предыдущую глухую фразу —

поезд, на полметра от локтей.

А слепой остался на перроне.

И по скулам дождь прозрачный тек.

И размок в его больших ладонях

из газеты сделанный кулек.

(Поезд шел, скользящий весь и гладкий,

в стелющемся понизу дыму.)

С неостановившейся площадки

выскочила девушка к нему.

И ее лицо ласкали пальцы

хоботками бабочек. И слов —

не было. И поцелуй — прервался

глупым многоточием гудков.

Чемодан распотрошив под ливнем,

вишни в чайник всыпали. Потом

об руку пошли, чтоб жить счастливо,

чайник с вишнями внести в свой дом.

……………

И, прикуривая самокрутку,

у меня седой носильщик вдруг

так спросил (мне сразу стало грустно):

«Кто еще встречает так сестру?»

Только б он соврал, старик носильщик.

Будни

Мы стоим с тобою у окна,

смотрим мы на город предрассветный.

Улица в снегу как сон мутна,

но в снегу мы видим взгляд ответный.

Это взгляд немеркнущих огней

города, лежащего под нами.

Он живет и ночью, как ручей,

что течет, невидимый, под льдами.

Думаю о дне, что к нам плывет

от востока по маршруту станций —

принесет на крыльях самолет

новый день, как снег на крыльев глянце.

Наши будни не возьмет пыльца.

Наши будни — это только дневка,

чтоб в бою похолодеть сердцам,

чтоб в бою нагрелися винтовки.

Чтоб десант повис орлом степей,

чтоб героем стал товарищ каждый,

чтобы мир стал больше и синей,

чтоб была на песни больше жажда.

Маяковский (Последняя ночь государства Российского)

Как смертникам жить им до утренних звезд,

и тонет подвал, словно клипер.

Из мраморных столиков сдвинут помост,

и всех угощает гибель.

Вертинский ломался, как арлекин,

в ноздри вобрав кокаина,

офицеры, припудрясь, брали Б-Е-Р-Л-И-Н,

подбирая по буквам вина.

Первое пили борщи Бордо,

багрового, как революция,

в бокалах бокастей, чем женщин бедро,

виноградки щипая с блюдца.

Потом шли: эль, и ром, и ликер —

под маузером все есть в буфете.

Записывал переплативший сеньор

цифры полков на манжете.

Офицеры знали — что продают.

Россию. И нет России.

Полки. И в полках на штыках разорвут.

Честь. (Вы не смейтесь, мессия.)

Пустые до самого дна глаза

знали, что ночи — остаток.

И каждую рюмку — об шпоры, как залп

в осколки имперских статуй.

Вошел

   человек

     огромный,

       как Петр,

петроградскую

   ночь

     отряхнувши,

пелена дождя ворвалась с ним.

     Пот

отрезвил капитанские туши.

Вертинский кричал, как лунатик во сне, —

«Мой дом — это звезды и ветер…

О черный, проклятый России снег —

я самый последний на свете…»

Маяковский шагнул. Он мог быть убит.

Но так, как берут бронепоезд,

воздвигнутся он на мраморе плит

как памятник и как совесть.

Он так этой банде рявкнул: «Молчать!» —

что слышно стало:

   пуст

     город.

И вдруг, словно эхо, — в дале-о-оких ночах

его поддержала «Аврора».

12. XII. 1939 г.

Хлебников в 1921 г. (Из цикла «Учителя»)

В глубине Украины

на заброшенной станции,

потерявшей название от немецкого снаряда,

возле умершей матери — черной и длинной —

окоченевала девочка

у колючей ограды.

В привокзальном сквере лежали трупы;

она ела веточки и цветы,

и в глазах ее, тоненьких и глупых,

возник бродяга из темноты.

В золу от костра,

розовую, даже голубую,

где сдваивались красные червячки,

из серой тюремной наволочки

он вытряхнул бумаг охапку тугую.

А когда девочка прижалась

к овалу

теплого света

и начала спать,

человек ушел — привычно устало,

а огонь стихи начал листать.

Он, просвистанный, словно пулями роща,

белыми посаженный в сумасшедший дом,

сжигал

свои

марсианские

очи,

как сжег для ребенка свой лучший том.

Зрачки запавшие.

Так медведи

в берлогу вжимаются до поры,

чтобы затравленными

напоследок

пойти на рогатины и топоры.

Как своего достоинства версию,

смешок мещанский

он взглядом ловил,

одетый в мешен

с тремя отверстиями:

для прозрачных рук и для головы.

Его лицо как бы кубистом высеченное:

углы косые скул,

глаза насквозь,

темь

наполняла въямины,

под крышею волос

излучалась мысль в года двухтысячные.

Бездомная,

   бесхлебная,

     бесплодная

судьба

(поскольку рецензентам верить) —

вот

эти строчки,

что обменяны на голод,

бессонницу рассветов — и

на смерть

(следует любое стихотворение Хлебникова).

IV. 1940

«Самое страшное в мире…»

Самое страшное в мире —

Это быть успокоенным.

Славлю Котовского разум,

Который за час перед казнью

Тело свое граненое

Японской гимнастикой мучит.

Самое страшное в мире —

Это быть успокоенным.

Славлю мальчишек Идена,

Которые в чужом городе

Пишут поэмы под утро,

Запивая водой ломозубой,

Закусывая синим дымом.

Самое страшное в мире —

Это быть успокоенным.

Славлю солдат революции,

Мечтающих над строфою,

Распиливающих деревья,

Падающих на пулемет!

X. 1939 г.

Дождь

Дождь. И вертикальными столбами

дно земли таранила вода.

И казалось, сдвинутся над нами

синие колонны навсегда.

Мы на дне глухого океана.

Даже если б не было дождя,

проплывают птицы сквозь туманы,

плавниками черными водя.

И земля лежит как Атлантида,

скрытая морской травой лесов,

и внутри кургана скифский идол

может испугать чутливых псов.

И мое дыханье белой чашей,

пузырьками взвилося туда,

где висит и видит землю нашу