Сквозь время - [12]

Поэзия Кульчицкого и Когана неразрывно связана со своим временем. Не случайно, что в ней влюбленно прозвучала тема России.

Россия была формой органического приятия действительности. Грядущая мировая война понималась как всемирная «гражданская» война коммунизма с фашизмом, где Россия — главная, ведущая прогрессивная сила времени.

Это была новая тема поэзии. Это было поэтическое воплощение революционного начала России. В этом бескорыстном предназначении молодые поэты сороковых годов видели величие своей родины, видели великую задачу своего поколения…

Михаил Кульчицкий

Самое такое (Поэма о России)

Русь! Ты вся — поцелуй на морозе.

(Хлебников)

I. С истока востока

Я очень сильно

люблю Россию,

но если любовь

   разделить

     на строчки —

получатся — фразы,

получится

сразу:

про землю ржаную,

про небо про синее,

как платье.

И глубже,

чем вздох между точек…

Как платье.

Как будто бы девушка это:

с длинными глазами речек в осень

под взбалмошной прической

колосистого цвета,

на таком ветру,

   что слово…

     назад…

       приносит…

И снова

   глаза

     морозит без шапок.

И шапку

   понес сумасшедший простор

     в свист, в згу.

Когда степь

   под ногами

     накре-няется

   нáбок

и вцепляешься в стебли,

а небо —

внизу.

Под ногами.

И боишься

упасть

в небо.

Вот Россия.

Тот нищ,

кто в России не был.

II. Год моего рождения

До основанья, а затем…

(«Интернационал»)

Тогда начиналась Россия снова.

Но обугленные черепа домов

не ломались,

ступенями скалясь

в полынную завязь,

и в пустых глазницах

вороны смеялись.

И лестницы без этажей

поднимались

в никуда,

   в небо,

     еще багровое.

А безработные красноармейцы

с прошлогодней песней,

еще без рифм

на всех перекрестках снимали

немецкую

проволоку[2],

колючую как готический шрифт.

По чердакам

еще офицеры метались

и часы

по выстрелам

отмерялись.

Тогда

победившим красным солдатам

богатырки-шлемы[3].

уже выдавали

и — наивно для нас, —

как в стрелецком когда-то,

на грудь нашивали

мостики алые[4].

И по карусельным

ярмаркам нэпа,

где влачили волы

кавунов корабли,

шлепались в жменю

огромадно-нелепые,

как блины,

ярковыпеченные рубли[5]…

Этот стиль нам врал

   про истоки,

     про климат,

и Расея мужичилася по нем,

почти что Едзиною Недзелимой

от разве с Красной Звездой,

а не с белым конем[6].

Он, вестимо, допрежь лгал —

про дичь Россиеву —

что, знамо, под знамя

врастут кулаки.

Окромя — мужики

   опосля тоски.

И над кажною стрехой

   (по Павлу Васильеву)

рязныя рязанския б пятушки.

Потому что я русский наскрозь —

   не смирюсь

со срамом

наляпанного а-ля рюс.

III. Неистовая исповедь

В мир, раскрытый настежь

Бешенству ветров.

(Багрицкий)

Я тоже любил —

петушков над известкой.

Я тоже платил

   некурящим подростком

совсем катерининские пятаки[7]

за строчки

бороздками

на березках,

за есенинские

голубые стихи.

Я думал — пусть

   и грусть,

     и Русь,

в полтора березах не заблужусь.

И только потом

я узнал,

   что солонки

с навязчивой вязию азиатской тоски,

размалева русацкова:

в клюкву

аль в солнце —

интуристы скупают,

   но не мужики.

И только потом я узнал,

   что в звездах

куда мохнатее

Южный Крест,

а петух-жар-птица-павлин прохвостый

из Америки,

с картошкою русской вместе.

И мне захотелось

такого

простора,

чтоб парусом

   взвились

     заштопанные шторы,

чтоб флотилией мчался

с землею город

в иностранные страны,

   в заморское

     море!

Но я продолжал любить Россию.

IV. Я продолжал Россию

Не тот этот город и полночь — не та.

(Пастернак)

А люди

с таинственной выправкой

   скрытой

тыкали в парту меня,

как в корыто.

А люди с художественной вышивкой

   Россию

(инстинктивно зшиток[8] подъяв, как меч) —

   отвергали над партой.

Чтобы нас перевлечь —

в украинские школы —

   ботинки возили,

на русский вопрос —

   «не розумию»[9],

На собраньях прерывали

русскую речь.

Но я все равно любил Россию.

(Туда…

улетали…

утки…

— им проще.

За рощами,

   занесена,

она где-то за сутки,

   за глаз,

     за ночью,

за нас она!)

И нас ни чарки

   не заморочили,

ни поштовые марки

     с «шагающими»[10] гайдамаками,

ни вирши —

   что жовтый воск

     со свечи заплаканной

упадет

   на Je[11]

блакитные очи.

Тогда еще спорили —

   Русь или

Запад —

в харьковском

кремле.

А я не играл роли в дебатах,

в играл

   в орлянку

на спорной земле.

А если б меня

и тогда спросили —

я продолжал — все равно Россию.

V. Поколение Ленина

Где никогда не может быть ничья.

(Турочнин[12])

…И встанут

   над обломками Европы

прямые,

   как доклад,

конструкции,

   прозрачные как строфы

из неба,

   стали,

     мысли

       и стекла.

Как моего поколения

   мальчики

фантастикой Ленина

зяманись —

работа в степени романтики —

вот что такое

коммунизм!

И оранжевые пятаки

   отсверкали,

как пятки мальчишек —

   оттуда

в теперь.

И — как в кино —

проявились медали

на их шинелях.

И червь,

финский червь сосет

у первых трупы,

плодя — уже для шюцкоров —

червят.

Ведь войну теперь начинают

   не трубы —

сирена.

И только потом — дипломат.

Уже опять к границам сизым

составы

   тайные

     идут,

и коммунизм опять

   так близок —

как в девятнадцатом году.

Тогда

матросские продотряды

судили корнетов

   револьверным салютцем.

Самогонщикам —

десять лет.

   А поменьше гадов

запирали

   «до мировой революции».

Помнишь — с детства —

рисунок:

   чугунные путы

человек сшибает

   с земшара

     грудью? —

Только советская нация

будет

и только советской расы люди…