Сквозь тьму с О. Генри - [54]

От горя потеряв всяческое соображение, Салли бросилась Остину в объятия и всё повторяла как заведённая: «Ребёнок умер, умер! Ох, Фил, ребёнок умер!»

Он стремительно вырвался из объятий женщины и грубо схватил её за запястья:

«Нас….ть мне на тебя, ведьма проклятая, на тебя и твоё мерзкое отродье! И хорошо, что оно сдохло! Мне ещё только твоих соплей и слюней не хватало! Проваливай отсюда, и чтобы я тебя больше не видел!»

Его черты исказились холодным, злым презрением, и Остин оттолкнул от себя Салли.

Тихое «ах!», короткая схватка, крик боли, придушенные всхлипы и — автоматический револьвер упёрся стволом в живот Остина.

«Ах нас…ть? О Господи!»

И курок щёлкнул.

— Он смотрел мне прямо в глаза. Он понял, чтó я сделала. Я видела это понимание в его глазах, в них были страх и потрясение. Только одно мгновение он смотрел на меня, а потом мягко осел, словно у него внезапно расплавился позвоночник.

Вскоре улицу заполнила толпа мужчин и женщин. Они наклонялись над распростёртым телом, а когда рассмотрели, что убитый является сыном банкира, все набросились на Салли с кулаками, а один громадного роста мужичище ударил её наотмашь по щеке так, что кожа разорвалась и обнажились зубы.

— Но главное — он понял, чтó я совершила. Я видела это! — Лицо Салли было залито слезами, но в глазах при воспоминании о смерти Остина вспыхнуло торжество. — С меня и этого достаточно. Я довольна. Пусть я проведу остаток своих дней здесь — всё равно, я счастлива.

Судилище заняло всего один день. Присяжные признали её виновной. Ей было девятнадцать лет, и это спасло её от электрического стула.

Салли была южанкой, и в её жилах текла горячая, гордая кровь кентуккийцев. Её рассказ тронул меня больше, чем все другие ужасы, которые мне привелось наблюдать в тюрьме. Мне были вполне понятны истоки её убийственной ярости. Вернувшись в кабинет начальника тюрьмы, я выложил ему всю историю.

— Когда я слышу подобное, мне так и хочется сбежать отсюда подальше. — Позже Дарби действительно подал в отставку — он не мог больше выносить того, что ему приходилось быть палачом. — Но ведь кто-то должен же здесь работать. Надеюсь, что я хорошо делаю своё дело.

Дарби пообещал похлопотать насчёт помилования. И его усилия едва не увенчались успехом — рекомендация начальника тюрьмы дорогого стоила. Но об этом деле прослышали члены семьи убитого. Им показалось мало того горя, что уже принёс их мерзавец-сыночек. Они с жаром принялись всячески поносить и клеветать на Салли и не успокоились до тех пор, пока прошение о помиловании не было отклонено.

Каждый раз, когда я слышал этот голос — эти каскады золотых нот, льющихся с хоров, где стояли заключённые-женщины, — в меня словно вонзались тысячи кинжалов.

Эта история, как мне показалось, была достойна гения Билла Портера. Я всё рассказал ему на следующий же день. Он слушал довольно равнодушно, а когда я закончил, то повернулся к Билли Рейдлеру со словами: «Я там вам коробку сигар принёс».

Я взбесился — как он может быть таким холодным! От злости и унижения я не помнил себя и повернулся к нему спиной. Я хотел, чтобы Портер написал рассказ о Салли — чтобы весь мир содрогнулся, узнав об учинённой над нею несправедливости. А история, видите ли, не произвела на него ни малейшего впечатления. Должно быть, в то время я был сильно склонен к мелодраме и не мог понять истинных мотивов портеровского безразличия.

У него были точные и определённые соображения о том, каким должен быть короткий рассказ. Мы часто обсуждали их. Теперь я склонен думать, что он намеренно отказывался претворять в своём творчестве свои же идеи.

— Короткий рассказ, — говаривал он, — это мощное средство просвещения. В нём должны быть совмещены юмор и пафос. Он должен разоблачать предрассудки, внушать понимание происходящего. Я предлагаю отсылать всех несчастных, всех несправедливо обиженных в великосветские гостиные, и уверен, что там их примут со всей возможной милостью и снисходительностью. Всё, что миру необходимо — это немного больше сострадания. В Америке имеется четыреста чрезвычайно богатых семейств. А я хочу заставить этих Четырёхсот почувствовать себя на месте Четырёх Миллионов.

Портер произнёс эту тираду задолго до того, как зародилась даже задумка первой новеллы из цикла «Четыре Миллиона».

— Вас разве не схватила за сердце история Салли?

— Полковник, если пульс слишком учащён, — Портер зевнул, — значит, вы наткнулись на банальность.

— Да вся жизнь — одна сплошная банальность! — парировал я. — Вот для этого и существуют гении — от вас ожидают, что вы должны взять простую и ординарную историю и рассказать её так, чтобы всех задело за живое. Так, чтобы в наши старые, задубевшие души пролился новый свет.

Вообще-то, в те дни я тоже кое-что писал, и у меня тоже имелись собственные соображения и методы. Правда, мои идеи обычно успевали выдохнуться и высохнуть ещё до того, как я пытался влить их в чернила, а потом выплеснуть на бумагу.

Когда Портер был не в духе, любые усилия разговорить его кончались крахом. Если что-то не привлекло его интереса сразу же, на дальнейшее можно было не рассчитывать. Все уговоры были без толку. А бывало и так, что какая-то мелкая, незначительная деталь поглощала его без остатка и давала толчок вдохновению. В другое же время самая потрясающая драма могла пройти мимо него незамеченной. Я всё это прекрасно знал. Я видел, как иногда Портер холодно игнорировал поползновения Луизы и папаши Карно, однако не терял надежды взять его измором.