Сквозь тьму с О. Генри - [31]

А когда какой-нибудь узник на пороге безумия делал попытку покончить с собой в своей камере, Портер был вынужден всегда сопровождать тюремного врача и помогать ему спасать жизнь заключённого. Подобные попытки случались чуть ли не каждую ночь и очень часто увенчивались успехом.

Конечно, сравнительно с другими принудительными работами в тюрьме, труд в больнице был не так физически тяжёл, но никакая, даже самая изнурительная работа не могла изранить сердце такого человека, как Портер, больнее, чем этот постоянный контакт с человеческим горем.

Он зачастую приходил в почтовое отделение и сидел там часами — бледный, безмолвный, отчаявшийся человек. Даже в дни блистательного успеха в Нью-Йорке Портер никогда не мог отрешиться от встающего за его плечами мрачного призрака тюремных стен.

Портеру удалось устроить меня при капеллане, но я провалился. Видно, мой путь в воскресную школу основательно зарос. Капеллан невзлюбил меня с самой первой минуты. Это было в среду в полдень. Священник и двое заключённых шли через приёмную в личный кабинет капеллана. Один из этих новоявленных боголюбцев был обычный хвастун и дебошир, посаженный за конокрадство, другой — дешёвый водевильный актёришка, перерезавший глотку своей жене. Не моего полёта птицы.

— Мы идём на молитву, — сообщил мне капеллан.

— Ну и идите, я тут при чём, — ответил я.

Он хмуро воззрился на меня, физиономия его побледнела от гнева. Он провизжал:

— А ты разве не собираешься молиться с нами?

— Не-а. Только не с этими подонками.

Нигер-конокрад, глоткорез и священник удалились в кабинет, где заключённые повалились на колени и принялись что-то бубнить и вопиять к Создателю.

Через час меня послали к заместителю начальника — получить наказание за дерзость и нарушение субординации. Но заместитель не стал меня наказывать. Он сказал:

— Не хочешь молиться — не молись. Тебя не затем засадили в кутузку.

Мне дали работу в почтовом отделении. Начальником у нас был Билли Рейдлер, который тоже угодил за решётку за ограбление поездов. На этой новой должности я обрёл относительную свободу и к тому же был ближе к больнице. Билл Портер, Рейдлер и я стали друзьями, и наша дружба прекратилась только со смертью — сначала Портера, потом Рейдлера.

Рейдлер был в тюрьме всеобщим любимцем. В бытность свою вне закона он наводил ужас на всю Индейскую Территорию. При этом он был строен, белокур и говорил голосом нежным, как у девушки. Большой мастер всяческих проказ, он обладал самым мягким и приятным характером из всех людей, которых я когда-либо встречал. В своей последней схватке с маршалами Рейдлер потерял три пальца на правой руке, две пули засели у него в шее, повредив позвоночник, и передвигался он теперь довольно неуклюже — у него развилась сенситивная атаксия, то есть расстройство координации движений.

А вот Билл Портер и в тюрьме оставался таким же замкнутым, каким был в Гондурасе или в Мексике. Ему нелегко давалось заводить друзей. Между ним и миром словно стоял непреодолимый барьер, и никому не было дано пробиться через это ограждение, защищающее его надежды, мечты и тревоги. И всё же он любил заключённых с лихим бандитским прошлым больше других узников. А всё потому, что бывшие бандиты до тонкостей познали искусство не вмешиваться в дела своих собратьев по профессии.

Там, в почтовом отделении, Билли Рейдлер, Портер и я провели много счастливых часов. Мне довелось наблюдать рождение нового Портера, который впоследствии стал О. Генри — выдающимся мастером доброй улыбки.

Произошло это довольно необычным образом.

Я принялся за мемуары о своих разбойничьих годах. Да вообще-то, каждый узник в кутузке пишет свою историю, каждому его жизнь представляется подлинной трагедией, выдающимся приключением, к которому все, несомненно, питают живейший интерес. Я выбрал для своей книги весьма впечатляющее наименование. Рейдлер был в восторге от моего литературного творчества. Он упивался моим «изящным слогом».

«Всадники Запада» неслись вперёд бешеным галопом. Некоторые главы содержали до 40 000 слов и ни одного мало-мальски значительного события. В других же едва набиралось семь-восемь предложений, а убийств при этом было столько же, сколько и слов.

Рейдлер настаивал, что в каждом абзаце должно быть по трупу, тогда книга, как он выражался, «пойдёт». В конце концов я затормозил.

— Если я и дальше продолжу мочить всех направо и налево, — сказал я, — на всей земле никого не останется.

— А я тебе говорю, что так надо! — возражал Рейдлер. — Вот спроси Билла Портера! Он тоже что-то там пишет.

Надо сказать, что на тот момент я считал себя куда лучшим писателем, чем Портер. Я даже не знал, что у Билла есть какие-то писательские амбиции.

Он зашёл к нам после полудня.

— Билли сказал мне, что вы что-то пишете, — проговорил я.

Портер бросил на меня быстрый взгляд и залился румянцем.

— Нет, я не пишу, — ответил он. — Так, балуюсь.

— О, всего-то? — снисходительно изрёк я, обращаясь к человеку, которому суждено было написать лучшие рассказы, которыми когда-либо зачитывалась Америка. — А я пишу одну вещь… Даже, фактически, почти закончил. Заходите ко мне, почитаю.