Сквозь смерть и время - [11]

Конец ноября. Второй день льет дождь. Вчера пригнали 20 000 душ нового пополнения для братских могил. К тому времени построили бараки и с приходом холодной погоды началась эпидемия тифа и дизентерии. Хлеба стали давать меньше — булку на 16 человек. Суп состоял из литра воды и нескольких кусков кормовой свеклы. Каждое утро у бараков прибавлялись мертвые, и по лагерю, в сторону кладбища, вереницей тянулись двуколки с трупами. Новую партию согнали на середину лагеря и начали разбивать на сотни. Перед выходом из старого лагеря у них отобрали шинели и обувь, выдав колодки, и так, под проливным дождем, они прошли 20 километров. После разбивки их повели на кухню, но большинство из них не могло идти — их тут же пристреливали. Выстрелы, лай овчарок, стоны раненых, хрипы умирающих дополняли картину осеннего дня. Из-за прихода новой партии, старых не выпускали из бараков и не давали пищи. К вечеру в лагере стало тише, лишь изредка раздавался лай собаки, откликалась другая, свет прожектора с вышки бегал по баракам и по мокрой земле, освещая лежавшие в разных позах трупы. Одни из них, как бы спали на боку, другие смотрели в бездонное небо, и как бы спрашивали: когда кончится дождь? Утром мертвецов подвозили к ямам, снимали номера с груди и бросали трупы вниз. Звон лопат о мерзлую землю был им заупокойной молитвой;

В этот день у одного из мертвых обнаружили вырезанное мягкое место. Вечером облава. У пленного № 18 533 нашли в котелке мясо. Утром выстроили весь лагерь и переводчик перевел приказ: «За людоедство расстрел». Приговор тут же привели в исполнение, и человек хотевший есть, — упал мертвый.

Тиф

«Знать умру за колючей оградой —

Труп мой бросят в могилу, как прах…

И родные о том не узнают —

Не придет, не расплачется мать…»

В один из ноябрьских дней я почувствовал себя плохо: весь горел, в голове шумело, ноги подкашивались, барак подмести не мог и Вилли отвел меня в санчасть. Там толкнули под холодный душ, обмазали волосяные места мазью и отвели на койку. Помню одно: как прислонился головой к подушке, потом все закружилось и я полетел в неизвестность.

Спустя неделю, в декабре месяце, я пришел в себя окончательно и увидел, что нахожусь в чистой теплой комнате, на кровати с простыней и подушкой. Койка стояла у окна, через которое были видны бараки, между ними — сосны обсыпанные снегом и кругом полная тишина. Кроме моей, в бараке стояло несколько пустых коек, в углу железная печка, в ней потрескивали дрова создавая уют, рядом с ней сидел человек в матросской одежде и читал книгу. От слабости я еще не мог двигаться, в глазах рябило, предметы то пропадали, то опять появлялись; я открывал и закрывал глаза и, как видно, застонал. Сидевший человек подошел ко мне, приподнял мне голову и влив в рот немного воды, спросил — хочу ли я кушать и получив отрицательный ответ — отошел, а я снова закрыл глаза. И снова наступило забытье. Очнулся от раздававшихся в комнате голосов. В одном я узнал голос Вилли. Хотел привстать, но голова закружилась и я упал на подушку. Матрос поднес мне таблетку, которую я запил водой и уснул.

Выздоровление

«Дубовый листок оторвался от ветки родимой —

И вдаль укатился, жестокою бурей гонимый..

М. Лермонтов

С этого момента началось мое выздоровление. Матрос, оказавшийся фельдшером, долго и часто просиживал у моей койки и рассказал, что во время моей болезни приходил переводчик, приносил хлеб, табак, суп из солдатской кухни, но я ни к чему не прикасался и он решил, что наступает конец, но кризис прошел. Молодой организм переборол болезнь, силы возвращались с каждым днем. Фельдшер оказался земляком из Кохмы. Только благодаря ему и переводчику я остался жив. В свободное время фельдшер приходил ко мне, давал таблетки, делал уколы, приносил вкусный суп. Я отдавал ему табак. Через две недели меня перевели в лагерь — роту выздоравливавших. На лагерь был наложен карантин. Барак наш стоял в самом углу лагеря, за колючей проволокой. Пищу нам передавали через особую дверь, состояла она из баланды, представлявшей собою коричневую воду с парой кусков больших кормовых бураков. Вечером давали хлеб испеченый с красной свеклой, мягкий как замазка, а иногда давали кусочек маргарина — на 7–16 человек. Барак был каменный, двухъярусные деревянные нары, посреди две железные печки, от которых низко по полу тянулись трубы. Два раза в неделю привозили уголь, и тогда в нашем бараке туманом стояла теплая вонь, стелившаяся по грязному мокрому полу. В эти дни, кто мог еще двигаться, слезали с нар, подползали к печкам и трубам, и гладили на них нижнее белье, выпаривая вшей. С каждой новой неделей выздоравливающих становилось меньше и меньше, и санитарная часть не успевала пополнять места мертвых. Во что бы то ни стало, я решил вырваться из этого ада… В средних числах февраля, рано утром, полицай отобрал 10 человек, в число которых попал и я, и вывел за пределы лагеря. У главных ворот мы подошли к одному бараку. Рядом с ним стояли пленные с полицаем и получали лопаты. Получили и мы. Уже рассвело, когда мы подошли к главным воротам, там стояли немцы. Среди них я узнал Вилли. Я бросился к нему с криком — «Вилли!» Он поднял руку и крикнув «Хальт, хальт!», остановил меня. Пригляделся, как будто с трудом узнавая. Да и нелегко было узнать, вряд ли могла это сделать родная мать, настолько мы изменились. Стояли обвязанные тряпками, грязные, обросшие волосами, с жестяными банками от консервов у поясов, даже колодки издавали одинаковый звук.