Сквозь ночь - [85]

— Теперь, я думаю, и с овощами дело подвинется, — проговорил Михаил Григорьевич.

Виталина Андреевна вздрогнула от неожиданности.

— Да, конечно, — сказала она.

— Верите ли, — сказал он, — иной раз руки опускались. Казалось, не дождусь.

Он улыбнулся виноватой улыбкой, кашлянул.

— Вам, молодежи, конечно, трудно понять, — сказал он немного погодя. — Но, знаете ли, в мои годы… Пора, так сказать, и об итогах подумать. Надо ведь оставить в этом мире хоть что-нибудь способное жить дольше, чем ты, не правда ли? — Он усмехнулся и едко добавил: — Даже если это всего лишь помидоры или капуста, уважаемые товарищи зерновики!

Он чиркнул спичкой, прикрыв ее рукавицей. Виталина Андреевна помолчала, ссутулившись. Сани раскатывались по оледеневшей дороге, дергались на ухабах, но она, казалось, не ощущала толчков — сидела, сдвинув брови, крепко сжав меж колен озябшие руки. Что-то новое, еще неясное, настойчиво стучалось в ее жизнь; и надо было сказать милому старому Михаилу Григорьевичу что-то очень важное, от чего сразу стало бы легче. Но слов по-прежнему не было.

«Скорей бы весна», — подумала она. Ей вдруг представилась ее делянка и тугая, звенящая под ветерком пшеница «смена»… Ведь это она своими руками взлелеяла и воспитала ее. Маленькая горсточка семян…

Стекла очков ее затуманились. Сняв их, она задумчиво смотрела вдаль, на пылающее небо и порозовевшую степь..

— Теперь, наверно, часто выезжать придется, — проговорила она.

— Да, вероятно, — ответил Михаил Григорьевич.

— И к нам, должно быть, многие приезжать будут?

— Еще бы…

Он искоса поглядел на нее, дунул в мундштук и, сняв рукавицу, достал из потертой жестяной коробочки очередную половинку сигареты.

1954

ДВАДЦАТЬ ОДНО

1

— Судить? — усмехнулся Кирилл. — А по какой, извините, статье?

На этот вопрос ответить было не легко. Николай Виноградов нахмурился, поправил пальцем очки и посмотрел в окно. Желтый освещенный прямоугольник бежал рядом с вагоном по морщинистой каменной стене. «Урал, — подумал он. — Вот и это прозеваю…» Вагон заметно покачивало.

— Безобразие какое, — сказал он. — Черт знает что…

— Может, я хулиганил? — мягко спросил Кирилл.

Николай помолчал. Нет, этот парень с аккуратно зачесанными густыми, слегка вьющимися волосами и спокойным, чуть-чуть насмешливым взглядом вовсе не хулиганил. Наоборот. Можно сказать, вел он себя всю дорогу даже как-то слишком сдержанно.

Другие ребята горланили, бегали на ходу из вагона в вагон, перепрыгивали с полки на полку, без конца требовали у проводника стаканы, мусорили яичной скорлупой, исчезали на станциях и бегом догоняли поезд, прижимая к груди соленые огурцы или моченые яблоки. Этот же смотрел на все скучающими светлыми глазами, помалкивал и почти не пил.

Между Москвой и Сызранью было много разговоров о Волге, всем хотелось посмотреть на нее, но выяснилось, что Волга будет только в половине первого ночи. С двенадцати все прилипли к окнам, держа ладони козырьком у глаз. Кирилл сказал: «Подумаешь, снега не видели…» — и растянулся на полке, закинув руки за голову.

Действительно, ничего, кроме снега и черного неба, никто не увидел; но в словах Кирилла было что-то неуловимо обидное, как и в его взгляде.

И все же ребята как-то тянулись к нему. Вероятно, дело тут было в ощущении спокойствия и силы, какое исходило от него.

В первый же день он от нечего делать предложил кое-кому из ребят померяться силой. Первому, второму и третьему он перегнул руки, почти не напрягаясь, и сказал: «Эх вы, орлы, а еще на целину едете». Потом к нему подходили еще и еще, и он молча, улыбаясь одними глазами, ставил локоть на вагонный столик и предлагал подошедшему благожелательно приоткрытую, чисто вымытую ладонь. Через полминуты противник сидел красный, а Кирилл, все так же спокойно улыбаясь глазами, говорил что-нибудь насмешливое и немного обидное.

Наконец привели из пятого вагона какого-то верзилу в крохотной кепчонке, с виднеющимся из-под раскрытого ворота полосатым треугольничком тельняшки; после этого никто уже не пытался ставить локоть на столик, а Кирилл весь остаток дня снисходительно и чуть насмешливо улыбался.

На второй день пути он достал из рюкзака колоду карт, задумчиво пощелкал ею, глядя в окно, и предложил пареньку, сидевшему напротив:

— Метнем?

— В «дурака»? — спросил паренек.

— Ты что? — усмехнулся Кирилл. Он выбросил из колоды на столик десятку и туза.

— «Очко»? — сказал паренек. — Я не умею.

— Шляпа, — сказал Кирилл. — Человек должен все уметь.

Паренек нерешительно пожал плечами. Но насмешливый взгляд Кирилла и обаяние спокойной силы, исходившее от него, сделали свое дело, и через полчаса паренек сидел, наморщив коротенькими морщинками лоб, и обдумывал — взять или не взять еще карту.

— Как держишь? — говорил Кирилл, насмешливо щурясь. — Я же у тебя всю игру вижу. Вот так. Надо, брат, свои карты прятать. На доверчивости не проживешь. Ну что? Дать?

Паренек взял карту и просиял.

— Вот видишь, — усмехнулся Кирилл. — А еще говорил «не умею».

Через час на чемодане, поставленном между полками, лежала кучка измятых денег, а паренек сидел наморщив лоб и осторожно прикрыв карты ладонью.