Сквозь ночь - [69]

Яшка молча пошевелился в темноте. В театре его называли боцманом, а здесь — артистом. Одни сидят в зале, другие играют на сцене. А он — за кулисами околачивается. Так было всегда. И никто, должно быть, не догадывается, что он знает на память всю «Чайку» — от слова до слова. И «Грозу». И «Горе от ума». А монолог Пимена он мог бы так прочитать, что ой-ой-ой… «Еще одно последнее сказанье, и летопись окончена моя…»

В ту же ночь их подняли по тревоге. Было темно и тихо, только сосны шумели верхушками. Комвзводы сделали перекличку, а командир отряда сказал, что сброшен десант, и они быстро двинулись по направлению к дороге. Боцман все время спотыкался о корневища, и Иван Емельянович сказал ему: «Держись возле меня». Но он и сам держался.

Они лежали рядом и стреляли в темноту, а оттуда по ним строчили трассирующими — все вокруг было прошито красными нитями, — и невдалеке кто-то крикнул: «Санитара!» — и долго стонал.

— Жив? — спросил Иван Емельянович.

— Живы будем — не помрем, — сказал боцман.

— Вперед! — крикнули сбоку.

И все побежали. Боцман тоже побежал, с него еловой лапой сбило шапку, но он бежал, покуда все не остановились и снова не залегли. И так они лежали до рассвета на месте, вслушиваясь в темноту и ожидая, что все начнется сначала. А утром уже лупила артиллерия, и снаряды, противно сопя, летели через их головы в ту и в другую сторону. И Иван Емельянович сказал:

— Эге, это уже не десант…

Десять или двенадцать дней и ночей — боцман потерял им счет — они жарились в этом пекле. Убило осколком седого осоавиахимовца, его место занял охрипший от крика Иван Емельянович. Но и его в конце концов достало. Два ополченца вытащили его из боя, и на рассвете боцман увидел, как он лежал под сосной, раскинувшись будто на отдыхе. Он подбежал и склонился над ним. Иван Емельянович коротко дышал и смотрел на боцмана чересчур спокойными глазами. Боцман опустился на колени и сказал:

— Ничего, Иван Емельянович, вот в госпиталь вас отправят, все в порядке будет.

Иван Емельянович качнул головой и сказал:

— Пить.

— Сейчас, — сказал боцман. Он торопливо отстегнул фляжку, висевшую на поясе у Ивана Емельяновича.

— Нет, — качнул головой Иван Емельянович. Фляжка была пуста.

— Сейчас, сейчас, — сказал боцман.

Он поднялся и оглянулся. За бугром, совсем близко, длинно застучал пулемет, с соседнего деревца посыпалась хвоя. Боцман побежал в обратную сторону, придерживая рукой винтовку. Где-то тут был ручей. Но где? Он долго бежал, скользя подошвами по хвое и оглядываясь. У ручья упал, приникнув лицом к мелкой воде, напился и наполнил флягу. Откуда он прибежал? Вот эта раздвоенная сосна, кажется, была справа… А тот дубок — слева… Вот. Наконец-то. Есть. Боцман опустился на колени и сказал:

— Иван Емельянович!..

Ни слова. Тихо. И пулемет уже не стучит. И Иван Емельянович лежит, как лежал, будто на отдыхе, только глаза закрыты.

— Иван Емельянович! — сказал он еще раз.

Ни звука. Кажется, дышит… Он осторожно прикоснулся ко лбу. Теплый. Он встал и в отчаянии оглянулся.

— Э-гей! — закричал он, и эхо откликнулось: «Эй…»

Он взбежал на бугор. Пустая дорога вилась серой гадюкой, и в чистом поле за лесом свечой горела большая скирда.

Он повернул обратно, и снова стал над Иваном Емельяновичем, и пощупал ему лоб, и приставил ему фляжку ко рту; вода полилась по усам и шее. На дороге заурчали машины.

— Сейчас, сейчас, — сказал он хлопотливо. — Сейчас поедем…

Он завинтил фляжку и побежал обратно к дороге. Урчало сильнее и уже не так, как машины.. И тут он увидел, как по дороге ползут низкие, серые, темные, с короткими пушками и черно-белыми крестами. Так вот оно какое…

Он машинально встал за толстое дерево и стоял, пока на шоссе урчало и лязгало, а потом побежал, пригибаясь, туда, где лежал Иван Емельянович, и лег рядом с ним на сухую хвою.

— Иван Емельянович! — тихо сказал он. — Иван Емельянович!

Он звал его так, будто надеялся, что тот проснется, откроет глаза, и сядет, и скажет ему, что теперь делать и как быть.

И верно, Иван Емельянович открыл глаза и посмотрел на него. Боцман хотел сказать «беда», но сказал:

— Ничего, Иван Емельянович, вот скоро в госпиталь поедем.

— Настенька! — тихо позвал Иван Емельянович.

Он хотел сказать еще что-то, но из-под усов у него пошла пена, а потом кровь, и он умер. Боцман встал и поднес руку к голове, но шапки на ней не было.

Он не помнил, сколько просидел молча и как нашел лопатку. Он только помнил, что было много корней и их приходилось долго рубить лопаткой. Он закрыл Ивану Емельяновичу глаза. Он снял с него фуражку, расправил волосы, захотел причесать их, отстегнул нагрудный карман его тужурки, чтобы взять расческу, и вынул оттуда тонкую темно-красную книжечку. Он раскрыл ее и увидел Ивана Емельяновича — молодого, пышноусого, в белой летней тужурке, с серьезным лицом и улыбающимися глазами. И он спрятал эту книжечку во внутренний карман своего бушлата, еще не зная зачем. Он засыпал могилу, стараясь не слышать, как падает земля. Он посмотрел на свою винтовку: она стояла, прислоненная к дереву, совсем как тогда, за спиной у Ивана Емельяновича, когда он пришел к нему в первый раз. Он взял ее, положил рядом и присыпал оставшимся песком, а сверху хвоей. И потом наломал еловых ветвей и прикрыл ими все.