Сквозь ночь - [67]

2

Первые недели войны боцман прожил в состоянии какого-то отупения. Жизнь сошла с рельсов. Сезон в театре закончился, спектаклей не было, все ходили с озабоченными лицами, и вместо привычных слов «репетиция», «монтировка», «гастроли» все чаще слышалось: «броня», «эвакуация», «эшелон»… В поделочном цехе с утра до вечера сколачивали ящики, а в декорационной мастерской художники рисовали на фанерных щитах устрашающие плакаты, к которым завлит театра тут же присочинял стихотворные подтекстовки — вроде: «Ох, и будет морда бита у Гитлера-бандита».

Плюшкин, не снимавший противогаза ни днем ни ночью, ходил за директором по пятам и канючил.

— Посудите сами, — говорил он, пытаясь всучить директору длинный список, — одних пулеметов шесть штук, канделябров разных до двадцати. А люстры я себе что, в карман положу? Ну хорошо, мечи, шпаги, винтовки и другую мелочь можно сложить в те старые ящики. А двух рыцарей из «Богдана» куда я дену?

— Отцепитесь вы со своими рыцарями, Адамович, — отмахивался директор.

— Мои рыцари! — обиженно пожимал плечами Плюшкин. — Вот так всегда. Реквизит — это вроде не имущество. А придется «Богдана» играть, так Адамовича поставите за рыцаря, да?..

Боцман, как всегда, приходил в театр с утра и весь день слонялся, томясь от безделья.

Никто не обращался к нему, никто ничего от него не требовал и ничего ему не поручал. Иногда он заходил в поделочный цех.

— Тоже делают… — бормотал он, глядя на сколоченные ящики. — Паскудство какое-то, а не упаковка… А зачем вы это окно режете?..

К вечеру боцман испытывал невероятную усталость. Он возвращался домой еще засветло, жена молча ставила на стол скудный обед. Она как-то притихла в последние дни, боцману это было тягостно, и он даже обрадовался, когда она сказала:

— А Иван Емельянович — слышал? — теперь большой начальник стал. В народном ополчении командир. И домой не приходит, ему теперь Настя каждый день туда кушать носит.

— Куда? — спросил боцман, чтобы поддержать разговор.

— А на Малеванку, — сказала жена. — Они там линию охраняют, бо он, паразит, десанты кидает.

И она сообщила ему ряд ставших известными ей случаев, в которых участвовали парашютисты, шпионы в милицейской форме и еще какой-то неизвестный, который уже третьи сутки сидит на трубе электростанции и бросает оттуда ракеты.

— Паскудство, — сказал боцман. — Я б этих гадов своими руками подавил.

На следующий день директор повел с боцманом дипломатический разговор.

— Послушайте, Ошлепин, — сказал он, — вы что думаете делать?

— То есть как? — спросил боцман.

— Видите ли, — сказал директор, — с броней у нас сейчас туговато, на техперсонал всего пять броней дали… — Директор запнулся, подумав о том, что «пять броней», вероятно, неправильно, так не говорят, но тут же преодолел заминку и поехал дальше: — Так вот, понимаете, — продолжал он, — я и думаю, как мне быть? Вы же знаете, Ошлепин, как я вас уважаю, вы наш корифей и так далее, поэтому я с вами советуюсь. Мы, вероятно, эвакуируемся, ну и тут, сами понимаете, сокращение штатов и тому подобное. Так вот я и думаю: машиниста мне надо взять? Раз… — Он загнул мизинец левой руки. — Осветителя надо? — Не дожидаясь ответа, он загнул второй палец. — Без портного мне тоже не обойтись. Остается декоратор, парикмахер — и все. — Он показал боцману сжатый розовый кулак.

— Я, конечно, броней не нуждаюсь, — сказал боцман, испытывая жгучее чувство обиды, — потому как я невоеннообязанный через грыжу и двойной открытый перелом левой ноги. Но раз такое дело, как по сокращению, то чего же…

Дома он молча отдал жене получку и выходное пособие — всего около пятисот рублей.

— А чего это так много? — подозрительно спросила она.

— Будет тебе много, — угрюмо пообещал боцман.

С полдня он помаялся молча, а потом рассказал жене все.

— Ну да, я ж всегда говорила, — начала она, но, посмотрев на боцмана, осеклась, замолчала и только часа через два сказала ему: — Ты бы, Яшенька, табуретку эту починил, что ли, а то я уже на нее и садиться боюсь — загремишь, костей не соберешь.

Но боцман чинить табуретку не стал. С утра он уходил в город, дома ему было невмоготу. Он подходил к вывешенным на улицах газетам, читал сообщения Информбюро, смотрел, как сооружают из мешков с песком укрытия и как ставят противотанковые рогатки, сделанные из рельсов и похожие на скрепленные накрест две буквы «Ж».

— Строят черт его знает как… — бормотал он. — Тоже вояки…

Кто-то сказал ему, что в городском парке выставлена большая карта фронтов, и он пошел туда. Парк был весь изрыт зигзагами щелей, он долго кружил по аллеям, прежде чем нашел карту. Она стояла над самым обрывом, укрепленная на двух столбах, а перед ней, упершись спиной в трость и задрав голову, стоял знакомый Яшке артист Чарский, служивший когда-то у них в театре, но ушедший года три назад в эстраду.

Увидев Яшку, Чарский приветливо кивнул ему и продолжал рассматривать карту. Яшка тоже постоял и посмотрел извилистую, как гадюка, линию фронта.

— М-да, — сказал Чарский. — Дела швах. — Он вынул из-за спины трость и потыкал ею одну извилину. — Видал?

— Да… — сказал боцман. — Паскудство.