Сквозь ночь - [35]

— Для Гитлера прибереги… — через силу выдохнул комбат.

Караваев молча выскочил из блиндажа, и через минуту мы увидели, как он бежит к мосту, пригибаясь и придерживая на поясе гранаты. Двое наших бойцов бежали вслед за ним, и мина настигла всех троих во втором пролете.

Я не успел заметить, как исчез из блиндажа комбат, и только минутой позднее увидел, как моя полуторка, стоявшая наготове под маскировочной сетью, вырвалась из-за блиндажа и помчалась к мосту, мотаясь и подпрыгивая от бешеной скорости.

Все последующее намертво врезалось мне в память. С какой-то невероятной отчетливостью я увидел, как полуторка остановилась на самой середине моста, и как из кабины ее выскочил комбат и прыгнул в кузов, и как Ткач бил вдоль моста из автомата навстречу бегущим немцам, лежа животом на крыле машины. Помню, как майор вцепился в мое плечо и просипел: «Что они делают?» — и как я, словно в бреду, ответил: «Мыло».

Потом мы увидели, как комбат, отбежав, поджег спичкой шнур, и как они с Ткачом побежали, пригибаясь, и как комбат вдруг остановился, выпрямился и медленно взялся рукой за грудь.

Но Ткач не видел этого. Ткач бежал и бежал — уже по берегу, низко пригнувшись и не оглядываясь назад…

И теперь еще вблизи кудряво-зеленого городка на Днепре, рядом с новым железнодорожным мостом, можно увидеть седые, иззубренные взрывом опоры, сурово вздымающиеся над гладкой текучей водой.

1955

СМОЛЬНИКОВ

1

Когда младший сержант Гарбуз, придя с полевой почты, положил на стол измятый треугольник и сказал: «Танцуй!» — Смольников сразу даже не понял, в чем дело.

С опаской взглянул он на толстощекого Губанкова, — тот имел привычку разыгрывать всех и насмехаться.

Но Губанков сидел, склонившись над своим столом, и щелкал на счетах, ведя пальцем по длинному столбцу цифр.

Смольников, бледнея, взял письмо. Адрес был написан незнакомой рукой, кривыми, шаткими буквами. Он развернул двойной тетрадный листок и прочел:

«Пущено 28 Сент 1944 года. Дорогой наш сосед Ефим Иванович. Пишет вам соседка ваша Савдунина Евдокия Сидоровна. Во первых строках сообщаем, что письмо ваше получено на сельсовет вскорости, как наши вернулись. Все собирались вам отписать, да рука не подымалась. Дорогой наш сосед Ефим Иванович. Никакими словами того не сказать, что с нами паразит сделал. Юркино наше в дым спалил, скотину всю угнал. Мужиков наших много в лес ушло поначалу, и нас, всех баб, тоже за партизанок считали, а жену вашу Анастасию Петровну в особенности, как вы в сельсовете работали.

Последний раз приезжал карательный отряд посля того, как поезд ихний под откос пустили, и многих позабирали, и Анастасию Петровну тоже. А сынок ваш Вася Ефимович живой остался, его сперва дед Голубовский до себя взял, а вскорости сам помер, и теперь сынок ваш у нас находится. Не могу сказать, какой хороший мальчонка, сам читать-писать выучился, смышленый такой, просто ужас. Вы, Ефим Иванович, не беспокойтесь, досмотрим и одежу справим, какую надо, и голодный тоже не будет. На следующий год в школу пойдет, еще построить надо. Кланяются вам все, а Суязов Егор в особенности. Он теперь на вашем месте, деловодом в сельсовете, без ноги вернулся. К сему Савдунина Евдокия Сид.».

Внизу тонкими печатными буквами было приписано:

«Папа, бей фашиста».

Смольников осторожно, стараясь не моргнуть, сложил листок. Губанков все еще стучал костяшками. Третий писарь, косоглазый и маленький Гирин, сидел, по-птичьи склонив набок стриженую темную голову, и внимательно смотрел на него. Смольников аккуратно спрятал треугольничек в карман гимнастерки и вышел, глядя прямо перед собой.

Во дворе он постоял, болезненно щурясь на чересчур яркое небо. Янек, парнишка лет десяти, сын молчаливой польки-вдовы, прошел мимо, приподняв над бледным лицом шапчонку, и сказал:

— Дзень добрый!

«Добрый!..» — подумал Смольников. Невдалеке пронзительно свистнул паровоз. Настырно гудя, прошли на запад самолеты — три «Петлякова», вокруг них деловито вился «ястребок». Золотой кленовый лист, покойно кружась, улегся на землю. Тарахтя, подъехала и застопорила трехтонка. Все шло своим чередом, будто ничего и не случилось. Знакомый старшина, придерживая распухшую полевую сумку, выпрыгнул из кабины, на ходу поправляя пилотку.

— Братьям славянам! — сказал он, проходя мимо Смольникова. — Загораем?

Через десять минут Смольников сидел за своим столом и писал:

«Сало-лярд — 45 кг,

Крупа гречневая — 225 кг…»

Глаза у него застилало, но строки, как всегда, низались ровные, с завитушками и росчерками, где положено.

Старшина взял готовую накладную, угостил всех трофейными сигаретами и вышел, звеня медалями. Смольников, глядя в стену, повертел сигарету в пальцах; бумажка лопнула по шву, и желтый табак просыпался на стол, на бумаги. Он вздрогнул и посмотрел на Губанкова — тот курил, надувая толстые щеки. А Гирин опять внимательно глядел на него, склонив набок голову. Смольников быстро отвел глаза и нахмурился.

До самого вечера он молча писал накладные, щелкал на счетах, подбивал итоги и только однажды споткнулся, выписывая госпиталю сгущенное молоко, — задумался и никак не мог вспомнить норму.