Сквозь ночь - [31]

— Учитесь, товарищ Мопассан, — говорил комбат, зло усмехаясь и сверля меня взглядом из-под низко надвинутого козырька. — Может, сгодится на старости лет…

Вообще, как я заметил, учить было его страстью.

— Ты что, котлеты рубишь? — брезгливо спрашивал он у какого-нибудь новичка в саперном деле и, взяв у него топор, показывал — и, надо сказать, показывал лихо. Даже лицо его как-то добрело в эти минуты, но ненадолго. — Понял? — насмешливо спрашивал он, возвращая топор. И сам себе отвечал: — Ни-и черта ты не понял…

И уходил, глубоко засунув руки в карманы.

Прикрыв глаза, я и теперь еще вижу его коренастую, чуть ссутулившуюся фигуру в низко, по-кадровому, сдвинутых хромовых сапожках, с высоко подбритой и обветренной докрасна шеей над белой полоской подворотничка (когда он только успевал их стирать?) и с тремя «кубарями» на выгоревших петлицах.

О чем он думал в те дни, шагая взад и вперед по двору лесопилки и глядя в землю из-под низко надвинутого козырька?

Однажды в такую минуту к нему подкатился Ткач со своей просьбой.

— Через своего командира, — отчеканил, не поднимая глаз, комбат. — Устава не знаешь. Понятно?

Пришлось идти мне.

— Вояки… — процедил он, дав иссякнуть моему красноречию. — Братья приписники… туды вашу дивизию…

И ушел.

— Ну что? — нетерпеливо спросил Ткач. Надежда так и светилась в его взгляде.

Я молча пожал плечами.

5

С каждым днем становилось все тревожнее. Осточертевшая «рама» часами кружилась над переправой, и теперь движение по мосту происходило главным образом ночью. Из штаба армии приехал майор с саперными топориками на петлицах. Непомерно высокий, худой, с желтым птичьим лицом и седыми висками, он заперся с утра с комбатом в красном уголке конторского домика, где помещался наш штаб.

Немного погодя и меня вызвали туда. Майор, сгорбившись, стоял, заложив руки назад, и рассматривал выцветшие фотографии на Доске почета, сжимая и разжимая за спиной длинные нервные пальцы.

— Полуторка твоя порожняя? — спросил, не глядя на меня, комбат.

— Почти, — сказал я.

— Давай заправляйся, — сказал он. — Будем ехать.

К полудню мы оказались на железнодорожной станции, сплошь изрытой глубокими воронками и усыпанной пеплом. Здание вокзала чернело пустыми оконными проемами. Комбат куда-то исчез. Через полчаса вернувшись, он подошел ко мне и сказал:

— Давай подъезжай вон к тому пульману, погрузишь мыло.

Одинокий товарный вагон стоял в дальнем тупике. Небритый старшина с перебинтованной шеей отодвинул дверь и, повернувшись всем туловищем, молча кивнул на стоящие стопками дощатые ящики.

— Мыло… — угрюмо проговорил Ткач, подгоняя машину к открытой двери. — Умоешься тем мылом… Не иначе — мосты будем рвать.

В другом конце станции мы взяли капсюли-детонаторы в большой картонной коробке и три бухты шнура.

— Дело ясное, — пробормотал Ткач.

На обратном пути я подпрыгивал на ящиках с толом, осторожно держа на коленях коробку с капсюлями. Казалось, дороге не будет конца. С полпути мы почему-то свернули в сторону, на обсаженное тополями узкое шоссе, и я даже не мог спросить, в чем дело. Высоко подбритый затылок комбата невозмутимо покачивался в заднем окне кабины, а из бокового окна летел и летел папиросный дымок.

В стороне, неподалеку от шоссе, показалось длинное село, растянувшееся по склонам заросшей садами балки. Мы остановились у второй с краю хаты, белевшей между вишневыми деревцами. Комбат неторопливо вылез из кабины, разминаясь.

И, только увидев счастливое лицо Ткача, я наконец понял, куда мы приехали.

6

Никогда не забыть мне того вечера и той хаты, запаха вянущей травы на чистом глиняном полу. Казалось, все довоенное, мирное, милое, уходя, навсегда прощается с нами.

Комбата усадили в красном углу, под иконами, потемневшими дочерна в своих золотых и серебряных ризах. Портрет Ильича висел рядом на голубовато-белой стене, обрамленный вышитыми рушниками.

Старый Ткач, маленький, с расчесанными желтыми усами, сидел справа от комбата в пиджаке, надетом поверх чистой ситцевой рубахи, даже будто не глядя на сына. Руки его, коричневые, с въевшейся в трещинки землей и выпуклыми белыми ногтями, чуть дрожали, когда он наполнял стоявшую перед комбатом толстую, треснутую у края чарку.

— Кушайте, — приговаривала тем временем мать, — кушайте ж, будь ласка…

Она без устали двигалась от печи к столу и обратно, неслышно переступая босыми ногами; казалось, вся ее забота была только о том, чтобы никто не забыл про шкварчащую с кусками сала глазунью и чтобы макали как следует вареники в миску со сметаной, полную до краев.

И только молодая, еще не наученная жизнью держать свое при себе, сидела потупившись, в белой крапчатой косыночке поверх темно-русых волос, и не поднимала глаз.

Комбат, видно, любил и умел выпить. Он не останавливал старика, степенно клонившего раз за разом бутылку над чаркой. Выпили за победу, и за здоровье хозяев, и за молодую (она усмехнулась и незаметно вытерла слезу уголком косынки), и вообще за то, чтобы все было хорошо.

— Чтоб вам всем до дому вернуться, — сказал старик.

— Вернемся, — сказал комбат, стараясь не встречаться со мной глазами.

— Невже ж таки допустят сюда паразита? — спросил старик.