Сквозь ночь - [194]

Спускаешься отсюда сперва по крутой улице Мтацминда, затем по улице Бесики. Здесь жгут опавшие листья; привычный с детства, повсюду одинаковый запах смешивается с духом теплого лаваша. Двери пекарни открыты настежь, там орудуют раскаленные докрасна пекари в полотняных куртках, до пояса распахнутых на груди. Посреди улицы стоит старуха, вся в черном — платье, обмотанный вокруг головы платок; глядя из-под козырька коричневой ладони, она зовет: «Гиго!.. Гиго!..»

Бесики — уменьшительное от Бесо, Виссарион. Так звали поэта второй половины восемнадцатого века Габашвили; от ласкового уменьшения кажется, что он и теперь жив и что его можно окликнуть, позвать, как зовет старуха заигравшегося внучонка.

3

Однажды мы возвращались в Тбилиси с Иосифом Нонешвили, поэтом сегодняшним, живым во всех смыслах. Третьим в машине был шофер Серго — пожалуй, слишком крупный для кабины «Москвича», аккуратно одетый, с продолговатой головой и коротко остриженным борцовским затылком. Мы побывали в любопытнейших местах — об этом речь еще будет, — и теперь Нонешвили то и дело поглядывал на часы: ему надо было поспеть куда-то.

Между тем Серго вел себя как-то странно. Вернее, не Серго, а сама машина; я заметил, что, минуя встречавшиеся по дороге предприятия общественного питания, она снижает скорость и как бы желает остановиться. Я обратил на это внимание в Мцхете, где мы дважды проехали мимо ресторана. Поначалу я принял это за случайность; во второй раз Нонешвили сказал по-грузински что-то настойчивое. Серго снял руки с баранки, взмахнул ими и произнес в ответ нечто длинное, быстрое и не менее настойчивое.

Заводить в Грузии споры с водителем на ходу машины не советую: кто знает, скоро ли вернутся руки на баранку, а повороты здесь крутые.

— Понимаете, Серго хочет вас угостить, — виновато сказал Нонешвили, — а я тороплюсь, мне в город надо… Что делать, прямо-таки не знаю.

Я сказал из вежливости, что тороплюсь тоже, хотя, в сущности, это была вовсе не вежливость: я отказывал Серго в первейшем удовольствии — посидеть с приезжим гостем.

Впрочем, отказ принят не был; вскоре машина снова сбавила ход и решительно остановилась.

Это было у въезда в Тбилиси со стороны Военно-Грузинской дороги. Когда-то здесь стоял знаменитый «Белый духан», изображенный на одной из картин Пиросмани. Там изображен сам духан с гостеприимным духанщиком на пороге, шарманщик и двое гостей, подъезжающие на пароконном извозчике. Теперь на том же месте стоит белое дощатое строение на высоком фундаменте, с большими окнами и вывеской треста столовых и ресторанов.

Нонешвили вздохнул и вылез из машины, я последовал за ним. Серго мыл руки во дворе под краном. На горячих камнях подремывала собака. Пахло так, что и у мертвого потекли бы слюнки.

Внутри было прохладно и пусто; только один стол, у входа справа, был густо уставлен, там шумно беседовали четверо нестарых людей.

Увидев нас, один из четверых тотчас поднялся.

— Гамарджоба, Сосо! — произнес он радостно, обращаясь к Нонешвили.

Тот ответил с улыбкой на приветствие. Все сидевшие за столиком поднялись, и я не успел оглянуться, как в моей руке очутился бокал вина.

Парень в синем свитере, лет тридцати с виду, невысокий, лысоватый, обнял Нонешвили короткопалой крепкой рукой за плечи, держа в другой руке свой бокал, и стал говорить.

Прошла минута-другая, прежде чем я понял, что он говорит стихи. Он скандировал нараспев, покачивая бокалом; Нонешвили согласно кивал, глядя в пол. Стихи были длинные; я знал уже, что здесь не скупятся на застольные речи, и думал, что слушаю стихотворный тост. Наконец все чокнулись и выпили, мне поднесли цыплячий пупок («Дорогому гостю самый лучший кусочек»), и мы направились к своему столу, где уже стояла сковорода с дымящейся каурмой, соленый стручковый перец, груда свежей пахучей зелени и раскупоренная бутылка «свири».

— Скажите, Иосиф, что он читал? — поинтересовался я.

— Мои стихи, — сказал Нонешвили.

Я спросил:

— Это ваш друг?

Нонешвили пожал плечами.

— Знакомый?

— Впервые вижу, — тихо сказал Нонешвили.

— У него все знакомые, — сказал Серго, нетерпеливо поднимая бокал. — Кушайте, пожалуйста. За встречу…

Иосифу Нонешвили сорок два года. Я видел, как часто раскланиваются с ним на улицах; так, наверное, здороваются с врачом или стариком учителем, прожившим жизнь в одной деревне и успевшим выучить несколько поколений односельчан. Улучив минуту, Серго сообщил мне, что, случается, в селах матери просят Иосифа положить ребенку на голову руку.

— Это у нас принято, — сказал он. И добавил поясняюще: — Поэт!..

«Свири» было легкое, как ветерок, выпил я немного и не могу полностью отнести на счет вина некоторую торжественность мыслей, вдруг нахлынувшую на меня.

Я стал думать, как было бы хорошо, если бы повсюду матери верили в добрую силу руки поэта. И еще я думал, что не случайно именно в этих краях легче дышалось Пушкину, Лермонтову, Грибоедову, Толстому, Горькому. И еще о том, что нет отдельного, отделенного прошлого; все связано накрепко, не разорвешь — и Пиросмани в безвестной могиле, и те, что лежат в Пантеоне, и те, что сегодня читают и слушают стихи.