Сквозь ночь - [169]

Антонина Петровна подала им по двугривенному. Старухи мелко перекрестились и сказали: «Спаси, господи». Старик же невнимательно перекрестился молча, когда монета, звякнув, упала в лежавшую рядом шапку: он был занят чтением газеты, которую держал на коленях.

— Грамотный… — усмехнулся Игнатий Лукич.

— Что ж удивительного? — пожала она плечами.

— Ничего. Просто как-то не приходилось видеть нищего с газетой…

Они пошли от ворот по главной аллее, тянувшейся в гору между деревьями и кустами давно отцветшей сирени. Пропылившиеся могильные памятники неопрятно белели справа и слева среди тускнеющей сентябрьской листвы. Было жарко.

— Охота пуще неволи, — вежливо вздохнул Игнатий Лукич. Антонина Петровна не ответила.

Так они дошли до белой с синими буквами стрелки, косо прибитой к расщепленному столбику.

— Нам налево, — сказал он.

Она молча свернула. Через пять минут он сказал:

— Ну вот…

Серый каменный обелиск стоял в центре невысокой квадратной насыпи, обнесенной крашенной в голубое тощей железной оградой.

— Вот, видишь, — прочитал он, — «место первоначального погребения…»

Только что они, взяв такси, съездили на место дуэли, а затем, возвратись, побывали в домике наказного атамана Верзилина и в другом, чиляевском домике, где из лермонтовских вещей сохранился только почерневший серебряный поднос, на котором Христофор Саникидзе подавал поручику чай. Принадлежность остального была не определена, за исключением, впрочем, стола и кресла, привезенных из петербургской квартиры Лермонтова позднее и подаренных музею племянницей поэта, Евгенией Акимовной Шан-Гирей.

Походив по безжизненно чистым комнаткам и постояв в саду у иссохшей, умершей акации, они снова вернулись в верзилинскую гостиную, где произошла последняя ссора с Мартыновым. Здесь Антонина Петровна еще долго стояла у низенькой входной двери, глядя на ультрамариново-синие стены, бронзовые бра со свечами и на обитый ситцем диван, где в роковой вечер Лермонтов сидел с девицей Верзилиной и Левушкой Пушкиным, слушая, как князь Трубецкой играет на фортепиано. Диван, правда, тоже был, как объяснил Игнатий Лукич, не тот, а лишь похожий, ампирный, так же, как и маленькое, исцарапанное фортепиано карельской березы с инвентарным номерком, прикрепленным к ножке.

От езды, хождения, стояния, от жары и собственных терпеливых объяснений Игнатий Лукич устал. На кладбище ему не хотелось.

— Как я уже говорил тебе, — сказал он теперь, глядя мимо обелиска, — здесь не могила Михаила Юрьевича, а только место. То место, где он был похоронен.

— Понимаю, — сдержанно кивнула она.

— Если хочешь, может быть, даже и не совсем то место, — прибавил он, помедлив.

Она промолчала.

— Когда его перевезли в Тарханы, — сказал он и почесал веко мизинцем, — я имею в виду прах, то не осталось и следа первоначальной могилы, и только в тысяча девятьсот первом году специальная комиссия установила место.

— И все-то ты знаешь… — вздохнула она.

— Я хочу лишь подчеркнуть, — мягко сказал он, — что комиссия, руководствуясь изустными сведениями, могла и ошибиться на метр-другой. Даже комиссиям, — тонко улыбнулся он, — даже комиссиям свойственно ошибаться. Не правда ли?

Она прикрыла глаза и увидела, поляну и черные тучи, глухо налегшие на Бештау, дрожащую гусарскую саблю, косо вонзенную на треть лезвия в траву, и тонкогубого, бледного Мартынова, идущего, подняв пистолет.

— Боже, какой злой подлец… — прошептала она.

— Что? — переспросил Игнатий Лукич.

— Нет, ничего.

Достав из сумки платочек, она отвернулась.

— Ну вот, пожалуйста, — сказал он. — Этого еще не хватало.

Она осторожно высморкалась и щелкнула сумкой.

— С твоей сентиментальностью, — сказал он, — следовало бы родиться чуть пораньше.

— Вероятно, — согласилась она. — Или же чуть попозже.

Усмехнувшись и сплетя пальцы, она медленно пошла вдоль насыпи, глядя на серую, голую землю, из которой в двух-трех местах пробивались слабые бледно-зеленые ростки акации. Справа, у края откоса, в узкой цементной рамке, похожей очертаниями на гроб, лежали сухие цветы и торчала жестяная табличка: «Евгения Акимовна Шан-Гирей». Сзади, на ржавой изнанке таблички, был крупно выведен смолисто-черный, с потеком инвентарный кладбищенский номер четыре тысячи семьсот пятьдесят девять.

— И здесь номера, — сказала Антонина Петровна.

Отвернувшись, она пошла по тропинке вниз к центральной аллее. Игнатий Лукич пожал плечами, и достав папиросу, двинулся за ней. Худая собака с длинными, как у коровы, сосцами, пересекла им дорогу, выбежав из кустов. Оглянувшись на них, она быстро обнюхала основание памятника, похожего на окаменевшее дерево с обрубленными ветвями, подняла лапу и потрусила дальше. Антонина Петровна ускорила шаг.

— От этого не убежишь, Тоня, — тихо сказал он.

Она пошла еще быстрее — вниз и направо по главной аллее, мимо белых, черных и серых памятников, мимо свежеокрашенных и давно облупившихся оград, мимо могил с лиловыми и алыми цветами, с которых пчелы уносили последний осенний мед, и мимо серых, сухих могил без цветов. Мимо тяжелой чугунной тумбы, на которой было отлито: «Иван Диомидович Шумов, почетный гражданин». И мимо тонущей в дикой траве деревянной пирамидки со звездочкой, на которой от надписи ничего уже не осталось.