Сквозь ночь - [119]

В этом деле они, что говорить, мастера были, — уж если положил по мине справа и слева, — вилка называется, — так и знай, что третьей накроет. Правда, и у нас на это своя тактика, вслепую не бежали, — но от судьбы, видно, и зигзагом не убежишь. Шагах, может быть, в трех-четырех от нашей первой траншеи меня достало, и слышал же я ее, проклятую, будто для меня одного свистела. Упал, и в ту же секунду меня по ногам.

Представьте, я еще вскочил и до траншей на своих добежал, не понимал боли, до того запекло. Комбату на руки свалился, и даже, говорили, отрапортовать успел, — но этого, честно скажу, не помню, вряд ли. И без того все было ясно: «язык» на месте.

Очнулся я в медсанбате. Сперва мне лапы отняли, ступни то есть, но мало оказалось — гангрена, пришлось до колен…»

Тут мой собеседник примолк, стал закуривать. Поглядел в окно, на мелькающие — черные на белом — столбы. Усмехнулся.

«…А Отечественная-то первой степени так, видно, и не разыскала меня. Война-то, она вперед ушла, а я назад, в самый что ни на есть тыловой госпиталь.

Где уж тут разыскивать, мало ли нас таких, — это я понимал, а все же, представьте, обидно было, хоть и ругал себя в порядке самокритики, твердил — не ради этого, мол, воюем.

Да, скверная штука обида: как ни оглаживай — начисто не сгладишь; царапина хоть и пустяковая, а нет-нет, да заноет. Бывало, в госпитале ночь напролет не сплю, лежу, в окна гляжу — а кому скажешь? У всякого своя гордость. Молчал, и все тут.

К тому же и в личной жизни у меня как в старой песне сложилось — «жена найдет себе другого…».

Если по совести говорить, то что здесь особенного? Прожили мы до войны год какой-нибудь, и того меньше, что с нее спросишь? Сам не святой, а уж бабе в одиночку три с лишним года мыкаться — вовсе не сахар. Я б на нее обиды нисколько не таил, кабы ноги при мне были.

Так вот ведь как иной раз выходит, на женский норов нет угадчика, нашлась охотница и на безногого…»

Расстегнув шинель, парень достал из кармана обернутую в картонную корочку пачку фотографий, взял одну и протянул мне.

Ничем особым не примечательная круглолицая девушка с выложенным поверх жакета белым воротником глядела прямо перед собой простодушно-серьезным взглядом.

— Теперешняя, — сдержанно сказал парень. — Токарь по седьмому разряду. Только с работы-то я ее снял, пусть дочку воспитывает.

Он протянул вторую фотографию.

— Вся в меня, верно? — спросил он, нетерпеливо глядя мне в руки. — Ну и пройдоха же, поверите, до чего бойкая, сказать невозможно. Что ж, неужто я двоих обеспечить не в силах? — продолжал он, взяв фотографии и бережно пряча их на место, в картонную корочку, а затем в карман. — Сам я сварщик и вроде бы не из последних. До войны в Златоусте начинал, туда и вернулся. Там у нас мастеров не сеют, сами родятся. Чугун варим, цинк. Об этом еще только научные книги пишут, как чугун или цинк варить, а мы ничего, варим.

На пенсию полную неохота. Иному она, может, сладкой покажется, — сказал он, помолчав. — А мне еще пожить хочется. Мне работать надо… без этого я не жилец.

Вот только одна идея у меня плохая — не могу долго на одном месте. Пока все тихо-складно — держусь. Но чуть что не по мне, пусть хоть словом каким пустяковым обидят — так будто шилом и подденет, так и взовьюсь. Другой раз втихаря задумаешься — отчего на обиду такой чуткий стал? Калекой себя не числю, пусть ноги, а душу вроде бы уберег…

Он помолчал, глядя в окно.

— Ничего мне такого не надо, поверите? — проговорил он. — Ни орденов, ни почета особого, ни тем более шмуток, ну их к лешему, ничего такого, а только чтобы по правде, по справедливости. И не со мной одним, а вокруг. И сколь ни толкую себе, что так-то ведь не бывает, не может быть, чтобы между людьми все гладко-честно, без задоринки, — все равно, башкой понимаю, а сердцем не терплю.

Вот, посудите сами, работал последнее время в Челябинске, — предприятие передовое, ничего не скажешь, не стыдно работать, и народ крепкий, трудяги, бригада попалась дружная, — так нет же, не удержался. И не из-за себя, из-за парня одного постороннего.

Покритиковал, видишь, на собрании начальника цеха, а тот ему палки в колеса вдвигать начал, да так хитро, так ловко, что залюбуешься. Глядел я, любовался на эту политику — невтерпеж стало. Что ж ты, говорю, курицын сын, своему же брату рабочему человеку жизнь заедаешь? Ведь за дело он тебя продернул, а хоть бы и не за дело, что ж тут такого, что особенного?

«А то, — говорит, — что начальство критиковать — против ветра мочиться, на тебя же и попадет, согласен ты с этим?» Нет, говорю, не согласен и повек жизни не соглашусь. «Ну, — говорит, — шутки шутками, а мой тебе, парень, совет: не суйся, куда не просят, не шебаршись. Тебе, как инвалиду войны, предпочтение, — живи в свое удовольствие, чего еще… А то, коли на пенсию хочешь — давай. Что завоевал, то, брат, твое, пользуйся, против этого возражений нету…»

Тут мой собеседник поглядел на меня испытующим взглядом.

— Добро еще, жена у меня теперь сознательная, — проговорил он, — все молчком понимает. Вот и завербовался в Новотроицк на стройку, — благо, строимся, дела повсюду хватает. А насчет копыт своих скрыл на этот раз. То есть не то чтобы нарочно скрыл, как-то само собой получилось. На медкомиссию пришел — раздевайся, говорят, до половины. «Дыши, не дыши, повернись, покашляй, на что жалуешься?» А мне на что жаловаться? На характер разве… Так вроде бы больше не на что, — усмехнулся он. — Живу не хуже людей. А что с места на место, так это, если хотите знать, мне даже интереснее. Мне лично, честно скажу, ездить занадобилось. То ли потому, что обезножел — сам не пойму. В госпитале у нас один сержант чуть ума не тронулся, у него на той ноге, что отрезали, палец свербел. А у меня на обеих пятки чешутся. Еще до Сибири, до родных краев доберусь когда-нибудь, — заключил он с улыбкой.