Скульптор и скульптуры - [26]

Но Иван был не так уж и глуп, чтобы не понимать этого, и не так свят, чтобы обходиться одной дубиной. От большой тоски, вызванной непониманием всеми его, Ивана, души, он придумывал разные финансовые схемы «на троих». Схемы эти периодически делали всю страну опыта не только нищей, где все были равны, но и давали редкую возможность всё начать сначала. Иван был очень даже общественный человек, любил гостей, поэтому и аргументация своих поступков у него была «железной»: «Нужду легко делить на любое количество людей, а богатство трудно делиться даже на двоих».

И ещё он признавал только богатство души, а деньги всегда связывал с нуждой.

Ваню смутила в записной книжке О Бендера, запись «застой». А Ивана интересовало начало. Начало, где же начало всего?

Иван, побывав в отпуске, порассуждав на трезвую и пьяную голову, понял, что всё, что они нарыли на острове, относится к ХХ веку, и он помнил что ХХ век венчал застой. Демократия, диктатура и переходный период «обломились» об этот застой и породили перестройку. Но, как выходило из записей О. Бендера, застой был вначале.

Ваня растолкал Монаха, который после удара молнии постоянно дремал.

– Хватит спать. Родина в опасности.

Монах: «А, это ты. Какие вы все чумные возвращаетесь из страны опыта, какие дикие».

Ваня: «Тебя бы туда».

Монах: «Прошло, теперь спокоен».

Ваня: «Тут вот что. Попугай нашёл записную книжку, хочу тебя спросить…».

Монах: «А что попугай?».

Иван: «Попка орал: «Демо – ква», – и не хотел мне её отдавать.

Попка ужасно обрадовался пробуждению Монаха, а ещё более тому, что его вспомнили, и опять забубнил: «Демо – ква, Демо – ква».

Монах: «Покажи книжку».

Иван отдал книжку Монаху.

Монах: «Я такую книжку видел у Демонкрата, но он ничего не теряет, только подбрасывает. Ты её прочитал?»

Иван: «Только одну страничку и хочу спросить, что мы тут ищем начало или конец? Эта книжка началась с застоя, но мы застоем (Ваня посмотрел на флаг, развивающийся на башне), вроде как заканчиваем.

Монах: «Читай дальше. У Скульптора свой отсчёт».

Монах опять задремал, и снились ему вороны толи на руинах акрополя, толи на руинах английского замка. Словом, снились ему руины и вороны, а может быть каркающие вороны.

Глава четырнадцатая. Остров странности

Хочу напомнить начало этой повести. Напомнить на правах автора, в некотором роде конечно. По крайней мере писал сам, и по клавишам компьютерной клавиатуры тоже стучал сам, имею полное право напомнить.

Помните Пирата и его знаменитое: «Ну, ну», – или Попугая и его: «Пиастры, Пиастры, Демократия, Демократия»?

Кто много читает, тот, наверное, меня уже одёрнул, заявив, что не было такого у Роберта Льюиса Стивенсона. Кто знает? Если мы там с вами и были, то всё равно забыли, а вот Пират был. Он есть и будет, как есть и Попугай. Так вот, на этом острове герои разных времён и эпох, которых на Земле принято считать лишь героями литературных произведений, оживали самым необыкновенным образом. Жили они самостоятельно и запросто могли принимать лики своих авторов. Островитяне могли видеть Пирата, а могли видеть и Стивенсона, смотря от своего желания и умения.

Мелькнула галера с носовой частью в виде головы пуделя, но многие поняли, что это привет от Михаила Булгакова. И записная книжка О. Бендера не вызвала сомнений у Ивана, что это привет от Ильфа и Петрова, что они где-то рядом чудят, продолжая свой роман. На острове оживали герои, которым не суждено быть забытыми никогда, не суждено умереть никогда. Но если не суждено умереть героям литературных произведений, стоит ли говорить о бессмертии их авторов.

Только самым бестолковым землянам, никогда никого не любившим и по этой причине никогда и ничего не чувствующим, можно напомнить, что у пессимизма есть другая сторона – оптимизм. Всё зависит от угла зрения и мысли.

Правда, островитяне чувствовали и ещё кого-то, объединявшего всех писателей и их литературных героев, но только чувствовали, а видеть не видели. Почему?

Предположу, как было в стране опыта: сидит писатель на стуле за письменным столом в окружении окурков, бутылок, вещей, забытых такими же друзьями писателями. Сидит, значит, ждёт. Чего ждёт? Может жену, которая, не выдержав творческих порывов, давно ушла, может кредиторов, а может просто гонца, отправленного за очередной бутылкой и сигаретами. Сидит как всякий нормальный человек, ждёт прихода нормальных людей и совершения нормальных событий.

Но какой нормальный дурак или дура придёт к писателю? Ответ очевиден. Но вот тут-то и начинаются странности, можно угодить в скульптурный ансамбль, этакую панораму, в которой тебя сразу и не разглядишь, пока не присмотришься, а можно быть сияющей, хоть и слегка нетрезвой скульптурой, но о которую обязательно споткнуться, даже если хотели обойти. Поэтому к писателю всегда приходит кто-нибудь от Скульптора, Муза например.

Приходит Муза и давай вдохновлять писателя словами, а он только записывать успевает. Тяжкий труд, скажу я вам. Когда всё запишешь, то даже не усталость чувствуешь, а полное опустошение и трезвость необыкновенную, а вместе с ней и весь ужас страны опыта. Но это в стране, а на острове слова утрачивали всякий смысл, их потихоньку вытесняли образы.