Скрюченный домишко - [28]

– Стало быть, если завещание пропало, выигрывает от этого Бренда Леонидис?

– Да. Если тут проделан какой-то трюк, то, скорее всего, за этим стоит она. А трюк явно проделан. Но, черт меня побери, если я понимаю, каким образом.

Я тоже не понимал. Мы оказались редкостными тупицами. Но, надо сказать, мы рассматривали это дело не с той точки зрения.

12

После ухода Тавернера наступило недолгое молчание. Затем я спросил:

– Отец, убийцы – какие они?

Старик задумчиво устремил на меня глаза. Мы так хорошо понимали друг друга, что он сразу угадал, к чему я клоню. И поэтому ответил серьезно:

– Понимаю. Сейчас для тебя это важно, очень важно… Убийство близко коснулось тебя. Ты больше не можешь оставаться в стороне.

Меня всегда интересовали – как любителя, конечно, – наиболее эффектные случаи, попадавшие в Отдел уголовного розыска. Но, как сказал отец, я интересовался этим как сторонний наблюдатель, глядя, так сказать, через стекло витрины. Но теперь – о чем гораздо раньше меня догадалась София – убийство стало для меня доминирующим фактором моей жизни.

Старик продолжал:

– Не знаю, меня ли надо об этом спрашивать. Я мог бы свести тебя с кем-нибудь из наших придворных психиатров, которые на нас работают. У них все эти проблемы разложены по полочкам. Или же Тавернер мог бы ознакомить тебя с нашей кухней. Но ты ведь, как я понимаю, хочешь услышать, что я, лично я, думаю о преступниках, опираясь на мой опыт?

– Да, именно этого я хочу, – ответил я.

Отец обвел пальцем кружок на своем столе.

– Какими бывают убийцы? Что же, иные из них, – по лицу его скользнула невеселая улыбка, – вполне славные малые.

Вид у меня, вероятно, был озадаченный.

– Да, да, вполне, – повторил он. – Обыкновенные славные малые вроде нас с тобой – или вроде Роджера Леонидиса, который только что отсюда вышел. Видишь ли, убийство – преступление любительское. Я, разумеется, говорю об убийстве того типа, какой имеешь в виду ты, а не о гангстерских делах. Очень часто возникает чувство, будто этих славных заурядных малых убийство, так сказать, постигло случайно. Один очутился в трудном положении, другой в чем-то страшно нуждался – в деньгах или в женщине, – и вот они убивают, чтобы завладеть необходимым. Тормоза, действующие у большинства из нас, у них не срабатывают. Ребенок, тот переводит желание в действие без угрызений совести. Ребенок рассердился на котенка и, сказав: «Я тебя убью», – ударяет его по голове молотком, а потом безутешно рыдает из-за того, что котенок больше не прыгает! Как часто дети пытаются вынуть младенца из коляски и утопить его, потому что младенец узурпировал внимание взрослых или мешает им. Они достаточно рано узнают, что убивать «нехорошо», то есть их за это накажут. По мере взросления они уже начинают чувствовать, что это нехорошо. Но некоторые люди на всю жизнь остаются морально незрелыми. Они хотя и знают, что убивать нехорошо, но этого не чувствуют. Мой опыт говорит мне, что убийцы, в сущности, никогда не испытывают раскаяния… Это, возможно, и есть клеймо Каина. Убийцы «не такие, как все». Они особенные, убийство – зло, но их это не касается. Для них оно необходимость, жертва «сама напросилась», это был «единственный выход».

– А не думаешь ли ты, – сказал я, – что кто-то ненавидел старого Леонидиса, ненавидел, скажем, очень давно – может ли это быть причиной?

– Ненависть в чистом виде? Сомневаюсь. – Отец с любопытством посмотрел на меня. – Когда ты говоришь «ненависть», ты, очевидно, разумеешь под этим словом неприязнь в крайней степени. Но, скажем, ненависть из-за ревности совсем иное дело. Она проистекает из смеси любви и разочарования. Констанс Кент, говорят, очень любила своего новорожденного братца, которого убила. Но она завидовала тому вниманию, которым он был окружен. Думаю, что люди чаще убивают тех, кого любят, чем тех, кого ненавидят. Возможно, потому, что только тот, кого любишь, способен сделать твою жизнь невыносимой.

Но ведь тебя не это интересует, правда? Тебе, если не ошибаюсь, нужен какой-то универсальный знак, который помог бы тебе отличить убийцу в семейном кругу среди нормальных и приятных с виду людей?

– Да, именно так.

– Существует ли такой общий знаменатель? Надо подумать. Знаешь, – продолжал он после паузы, – если он и есть, то это, скорее всего, тщеславие.

– Тщеславие?

– Да, я ни разу не встречал убийцу, который бы не был тщеславен… Именно тщеславие в конце концов губит их в девяти случаях из десяти. Они, конечно, боятся разоблачения, но не могут удержаться от того, чтобы не похвастаться, они начинают зазнаваться, будучи в уверенности, что они намного умнее всех и уж их-то не сумеют вывести на чистую воду. Есть и еще одна общая черта, – добавил он. – Убийца хочет разговаривать.

– Разговаривать?

– Да. Видишь ли, если ты совершил убийство, ты оказываешься в полном одиночестве. Тебе очень хотелось бы поделиться с кем-нибудь, но ты не можешь. А от этого желание поговорить становится еще сильнее. Поэтому если уж нельзя рассказать, как ты совершил убийство, то, по крайней мере, можно поговорить об убийствах вообще, можно обсуждать эту тему, выдвигать теории – словом, все время к ней возвращаться.