Скрябин - [30]

«Уделом Скрябина была юность, — скажет однажды музыковед Болеслав Яворский, — она определила содержание его творчества, приемы его передачи, она влечет к нему наши сердца…» Но и в жизни, и в творчестве Скрябин бывал не только «юн», но и просто ребячлив. Некоторые «полетные» темы его сочинений с почти зримой траекторией «порхания» — это удивленный взгляд ребенка, следящего за полетом бабочки. В самом его поведении «неизбывная юность» то и дело перебивается мальчишеством.

Первые вольные месяцы после консерватории. Душа, уставшая от занятий и муштры, хочет свободы! И начинаются прогулки, поездки, путешествия. Он впитывает наималейшие впечатления. И обо всем пишет Наташе Секериной: о дубовой роще под Москвой, где он с приятелями пытался протиснуться в древние подземелья через туго сплетенные корни дубов, о поездке в Петербург, где ему понравилось «обилие воды» в каналах, но раздражали непрерывные дожди, и далее — в Финляндию, Прибалтику…

Их переписка вполне «официальна», зачин писем Александра Николаевича — «Многоуважаемая Наталья Валерьяновна», завершение — «прошу передать мое почтение Марии Дмитриевне и Ольге Валерьяновне». И все же над строчками Скрябина реет какое-то невыразимое в словах воодушевление.

Он побывал в Выборге, в Монрепо, в Трапезунде («В самом укреплении я поговорил с русскими солдатиками о их житье-бытье, погулял по острову, а ночью, такой же тихой и «белой», какие всегда бывают в это время в Финляндии, возвратился назад в Выборг»[32]). Побывал и на Иматре. В письмах к Наташе — о белых ночах, о гранитных набережных, о развалинах замка на скалистом острове (они «возбуждают деятельность фантазии, которая стремится восстановить прошлое, отделенное от нас веками, и воскресить образы людей, живших когда-то»). И рядом — о нудном дожде, о тумане, сквозь который мало что можно различить, о нелепом вознице, трудности беседы с которым он описал не без юмора:

«…Мне дали кучером чухонца, который ни слова не понимал по-русски и положительно извел меня во время дороги. Первые полчаса мы ехали молча, но когда выехали на берег довольно большого озера, я пожелал узнать у него название этого озера. — Н-да, — ответил он, подумав. — Я у тебя спрашиваю, что это за озеро? — Н-нэт, — выговорил чухонец после еще более продолжительного размышления. Я как-то выбранил его от досады; тогда, сообразив, что, должно быть, ни один из его ответов не подходит к моему вопросу, он вытянул: нэ понымай! Так повторялось каждый раз, когда я забывал и спрашивал его о чем-нибудь. Помню, я хотел узнать, сколько верст осталось до Иматры, показывал ему на верстовые столбы, показывавшие расстояние от одного поместья до другого, потом на пальцы, чтобы он показал мне по пальцам, но и это не помогло. Наконец, мой чемодан, привязанный к задку таратайки, сваливается на ухабе прямо в грязь. — Остановись, пожалуйста, — говорю я своему вознице. — Н-да, — протягивает он и продолжает ехать по-прежнему. — Стой, тебе говорят! — Чухонец стегает лошадь, которая начинает при этом скакать галопом, и уже собирается произнести обычное — н-нэт. Но тут я выхватил у него вожжи и остановил лошадь. Когда я прикреплял свой чемодан к задку повозки, он мычал: — нэ понымай!»

В будущем он напишет немало писем: и деловых и писем к родным с рассказами о себе, своей семье. И… писем «любовных». Они «сладковаты», иногда даже «приторны»: с женами Скрябин часто говорит тем языком, которым с ним самим разговаривали в детстве, как с «Шуринькой».

Наташе он вынужден писать «строже». Конечно, здесь много романтизма, наивных проповедей о человеке, покорившем северную природу («И этот человек может гордо поднять голову и сказать: «Я победил тебя! Непроходимые дебри лесов и крутизны скал я обратил в парки с живописными дорожками, гротами, мостиками и беседками…»). Но иногда Скрябин способен ярко схватить впечатление, описать тот или иной эпизод поездки с реалистической точностью.

Посмотрев Иматру, он расскажет, как этот водопад и прекрасен, и тяжел («улыбка угрюмого великана»), как вода разбивается о камни, разлетается брызгами, дождем сыплется вниз. И как замечательна, но и безотрадна финская природа[33].

За Финляндией последует снова Петербург, его пригороды. Потом на пароходе он отправится в Ригу с заходом в Ревель. В морских впечатлениях много мечтательности, восторженности, преувеличений. И все же в письме Наташе — не просто высокие слова, но — сквозь ощутимо приподнятый тон — живой образ:

«На следующий день я проснулся до восхода солнца, то есть часа в два, и сейчас же вышел на палубу, где меня ожидало столько дивных впечатлений. В воздухе была такая тишина, что дым, выходивший из трубы, поднимался темным столбом прямо вверх. Зеркальная поверхность воды отражала в себе небесный свод, а на одной половине горизонта не было заметно, где этот свод кончается и где начинается его изображение. Казалось, что мы находились в центре громадного голубого шара, и эта спокойная, бледная голубая даль раскрывала свои объятия мысли, уносившейся в бесконечность на лучах брошенного взгляда».

В Ревеле, где пароход стоял три часа, он торопится прокатиться на извозчике по городу, побывать в городском саду и даже заскочить в ревельский музей. Потом будет Рига, за Ригой Дуббельн. Здесь отдыхала семья фабриканта Мамонтова, дочери которого Скрябин давал уроки игры на фортепиано. И тут он успевает покататься на лодке, нагуляться, наслушаться легкой музыки в исполнении местного оркестра, увидеть иллюминацию и фейерверк.