Скрябин - [184]
«Это отчасти простуда, а главное — нервы». Диагноз доктора был довольно точен. Композитор волновался за жену: она осталась в Москве с затяжным бронхитом, волновался за бабушку, которая приболела. И волновался вообще, сам не зная почему… Смутно предчувствовал весну будущего года?
В письме Татьяне Федоровне — вздох: «Боже, какие дни! Я не могу поверить, что они уже в прошлом». О своем самочувствии — без особых подробностей, больше — о своем успехе. И лишь через несколько дней — отчет и признание. Случившееся с ним столь непонятно, столь жутко, что он то и дело пытается подшучивать:
«Дело прошлое, а потому я могу сказать тебе, что изобретенный мною прыщик был в действительности большим фурункулом, поселившимся у меня под правым усом. Нашел, негодяй, место. А что всего возмутительнее, нарывать он вздумал накануне и в день концерта. Представь себе, как мне было на эстраде. Представь, какая странность: во время игры боли я не чувствовал и исполнение было недурное, но у меня явилась полная апатия ко всему, что происходило потом. Я как-то машинально кланялся и только и думал, как бы поскорее добраться до постели. На беду Александр Николаевич уговорил меня поехать с ним вечером в театр (кстати, концерт был в три часа, и я не понимаю, как телеграмма пришла утром, когда мы отправили ее в 7 вечера). В театре мне совсем стало нехорошо, а на следующий день я уже не встал. Был приглашен доктор, который констатировал фурункул и предписал лечение (вернее, уход). Не обошлось без сестры милосердия, которая в течение 3-х дней каждые два часа накладывала мне новую повязку. Чем дело еще осложнилось, это тем, что у меня в комнате нет инструмента. Оказывается, что хорошие отели в Лондоне не принимают путешественников «с музыкой», чего, собственно, нельзя не одобрить. И вот мне с повязкой в необыкновенно смешном виде приходилось путешествовать (хорошо, что только через улицу) к Бехштейну, где я запирался в один из кабинетов на 2 часа. Значит, в общем, к моему завтрашнему концерту я готовился около 8 часов. И играл с ужасными болями, которые покинули меня совсем лишь вчера. Сегодня же я молодцом и если бы не потерянная мною часть правого уса (и довольно важная, ближайшая к носу), то я мог бы сказать с небольшой натяжкой, что я восстановлен в своем первоначальном виде. Лежал я, собственно, всего один день, но должен сказать, что перепугался. Александр Николаевич заезжал по три раза и вообще показал самое горячее участие. Спасибо ему. Ну, возьмем все это со смешной стороны и… дальше».
В этом «дальше» — зловещее эхо будущего. Через год — все повторится. Только фурункул появится после концерта, а Скрябин с постели уже не встанет. Но в Англии все пройдет, и столь тяжелое начало обернется редким воодушевлением.
Интерес Скрябина к Англии был столь же настойчив, как и Англии к Скрябину. Предыстория его гастролей — это пять лет. В 1909 году Кусевинкий, тогда еще товарищ по общему делу, исполнил в Лондоне Первую симфонию. Впечатления англичан Сергей Александрович выразил краткой формулой телеграммы: «Выдающийся успех». В апреле 1910-го тот же Кусевицкий решается исполнить перед лондонцами «Поэму экстаза» и, даже когда представители местного симфонического оркестра пытались исключить «Экстаз» из программы, настоял на своем:
Может быть, вам сразу и не понравится эта музыка, но я уверен, что через несколько лет вы будете с гордостью вспоминать, что вы первые ее играли.
Сразу после концерта оркестр заявил, что «эти несколько лет уже прошли». И неудивительно: публика после исполнения «Экстаза» неистовствовала. Скрябин узнал о концерте опять из телеграммы Кусевицкого: «Замечательный успех».
После премьеры «Прометея» в Москве и Петербурге и слухов о «музыке цвета» интерес англичан к Скрябину становится настойчивым. Из Лондона приходят послания с просьбой рассказать о «световом органе», здесь хотят исполнить «Прометей» с этим неведомым инструментом. Через год с небольшим идея исполнения «Прометея» в Великобритании перестает быть только воображаемой, Скрябину пишет известнейший английский дирижер Генри Вуд: он надеется, что русский композитор согласится исполнить «Прометей» в Бирмингемском фестивале. Следом за приглашением Вуда пришло и письмо Розы Ньюмарч. Она — не просто журналист, не просто музыкант. Ньюмарч хорошо знала русскую музыку, бывала в России, знала и русский язык, многое почерпнула из личного знакомства со Стасовым. (Он когда-то и обратил ее внимание на молодого Скрябина.) Нынешняя ее задача — подготовить англичан к новому произведению, но… «Но анализ симфоний Бетховена и Брамса и даже симфонических поэм Рихарда Штрауса это совсем не то, что приняться за словесную интерпретацию такого нового сочинения, как Ваш «Прометей». Я боюсь, что от меня ускользнет многое из того, что могло бы помочь публике хорошо осознать важность и значение Вашей поэмы. Вот почему я и обращаюсь непосредственно к Вам, чтобы спросить Вас, существует ли по этому вопросу какая-либо статья или правильное пояснение?»
На помощь приходят статьи Сабанеева о «Прометее» и его добрый нрав: Леонид Леонидович готов «поделиться» своими аналитическими разборами с Ньюмарч. И все же в 1912-м «Прометей» в Англии не был исполнен. Его час наступит в 1913-м. Полгода пианист Артур Кук изучал партитуру, от которой был в совершенном восхищении. Генри Вуд, чтобы донести непривычную для уха англичанина музыку, решился исполнить поэму Скрябина дважды. Опыт был совершенно неслыханный. И нашлось немало журналистов, встретивших идею в штыки: «Почему такая честь выпала на долю русской симфонии, а не британского произведения?»
Книга о выдающемся музыканте XX века, чьё уникальное творчество (великий композитор, блестящий пианист, вдумчивый дирижёр,) давно покорило материки и народы, а громкая слава и популярность исполнительства могут соперничать лишь с мировой славой П. И. Чайковского. «Странствующий музыкант» — так с юности повторял Сергей Рахманинов. Бесприютное детство, неустроенная жизнь, скитания из дома в дом: Зверев, Сатины, временное пристанище у друзей, комнаты внаём… Те же скитания и внутри личной жизни. На чужбине он как будто напророчил сам себе знакомое поприще — стал скитальцем, странствующим музыкантом, который принёс с собой русский мелос и русскую душу, без которых не мог сочинять.
Это наиболее полная биография великого композитора-новатора. Дотошное изучение архивов, мемуаров современников и умелое привлечение литературных и эпистолярных источников позволили автору воссоздать объемный образ русского гения, творчество которого окружали глухое непонимание и далекие от истины слухи.
Яркая, насыщенная важными событиями жизнь из интимных переживаний собственной души великого гения дала большой материал для интересного и увлекательного повествования. Нового о Пушкине и его ближайшем окружении в этой книге – на добрую дюжину диссертаций. А главное – она актуализирует недооцененное учеными направление поисков, продвигает новую методику изучения жизни и творчества поэта. Читатель узнает тайны истории единственной многолетней, непреходящей, настоящей любви поэта. Особый интерес представляет разгадка графических сюит с «пейзажами», «натюрмортами», «маринами», «иллюстрациями».
В книге собраны очерки об Институте географии РАН – его некоторых отделах и лабораториях, экспедициях, сотрудниках. Они не представляют собой систематическое изложение истории Института. Их цель – рассказать читателям, особенно молодым, о ценных, на наш взгляд, элементах институтского нематериального наследия: об исследовательских установках и побуждениях, стиле работы, деталях быта, характере отношений, об атмосфере, присущей академическому научному сообществу, частью которого Институт является.Очерки сгруппированы в три раздела.
«…Митрополитом был поставлен тогда знаменитый Макарий, бывший дотоле архиепископом в Новгороде. Этот ученый иерарх имел влияние на вел. князя и развил в нем любознательность и книжную начитанность, которою так отличался впоследствии И. Недолго правил князь Иван Шуйский; скоро место его заняли его родственники, князья Ив. и Андрей Михайловичи и Феодор Ив. Скопин…».
Джон Нейхардт (1881–1973) — американский поэт и писатель, автор множества книг о коренных жителях Америки — индейцах.В 1930 году Нейхардт встретился с шаманом по имени Черный Лось. Черный Лось, будучи уже почти слепым, все же согласился подробно рассказать об удивительных визионерских эпизодах, которые преобразили его жизнь.Нейхардт был белым человеком, но ему повезло: индейцы сиу-оглала приняли его в свое племя и согласились, чтобы он стал своего рода посредником, передающим видения Черного Лося другим народам.
Аннотация от автораЭто только кажется, что на работе мы одни, а дома совершенно другие. То, чем мы занимаемся целыми днями — меняет нас кардинально, и самое страшное — незаметно.Работа в «желтой» прессе — не исключение. Сначала ты привыкаешь к цинизму и пошлости, потом они начинают выгрызать душу и мозг. И сколько бы ты не оправдывал себя тем что это бизнес, и ты просто зарабатываешь деньги, — все вранье и обман. Только чтобы понять это — тоже нужны и время, и мужество.Моя книжка — об этом. Пять лет руководить самой скандальной в стране газетой было интересно, но и страшно: на моих глазах некоторые коллеги превращались в неопознанных зверушек, и даже монстров, но большинство не выдерживали — уходили.
В книге рассказывается о героических боевых делах матросов, старшин и офицеров экипажей советских подводных лодок, их дерзком, решительном и искусном использовании торпедного и минного оружия против немецко-фашистских кораблей и судов на Севере, Балтийском и Черном морях в годы Великой Отечественной войны. Сборник составляют фрагменты из книг выдающихся советских подводников — командиров подводных лодок Героев Советского Союза Грешилова М. В., Иосселиани Я. К., Старикова В. Г., Травкина И. В., Фисановича И.
Судьба Рембрандта трагична: художник умер в нищете, потеряв всех своих близких, работы его при жизни не ценились, ученики оставили своего учителя. Но тяжкие испытания не сломили Рембрандта, сила духа его была столь велика, что он мог посмеяться и над своими горестями, и над самой смертью. Он, говоривший в своих картинах о свете, знал, откуда исходит истинный Свет. Автор этой биографии, Пьер Декарг, журналист и культуролог, широко известен в мире искусства. Его перу принадлежат книги о Хальсе, Вермеере, Анри Руссо, Гойе, Пикассо.
Эта книга — наиболее полный свод исторических сведений, связанных с жизнью и деятельностью пророка Мухаммада. Жизнеописание Пророка Мухаммада (сира) является третьим по степени важности (после Корана и хадисов) источником ислама. Книга предназначена для изучающих ислам, верующих мусульман, а также для широкого круга читателей.
Сергея Есенина любят так, как, наверное, никакого другого поэта в мире. Причём всего сразу — и стихи, и его самого как человека. Но если взглянуть на его жизнь и творчество чуть внимательнее, то сразу возникают жёсткие и непримиримые вопросы. Есенин — советский поэт или антисоветский? Христианский поэт или богоборец? Поэт для приблатнённой публики и томных девушек или новатор, воздействующий на мировую поэзию и поныне? Крестьянский поэт или имажинист? Кого он считал главным соперником в поэзии и почему? С кем по-настоящему дружил? Каковы его отношения с большевистскими вождями? Сколько у него детей и от скольких жён? Кого из своих женщин он по-настоящему любил, наконец? Пил ли он или это придумали завистники? А если пил — то кто его спаивал? За что на него заводили уголовные дела? Хулиган ли он был, как сам о себе писал, или жертва обстоятельств? Чем он занимался те полтора года, пока жил за пределами Советской России? И, наконец, самоубийство или убийство? Книга даёт ответы не только на все перечисленные вопросы, но и на множество иных.
Жизнь Алексея Толстого была прежде всего романом. Романом с литературой, с эмиграцией, с властью и, конечно, романом с женщинами. Аристократ по крови, аристократ по жизни, оставшийся графом и в сталинской России, Толстой был актером, сыгравшим не одну, а множество ролей: поэта-символиста, писателя-реалиста, яростного антисоветчика, национал-большевика, патриота, космополита, эгоиста, заботливого мужа, гедониста и эпикурейца, влюбленного в жизнь и ненавидящего смерть. В его судьбе были взлеты и падения, литературные скандалы, пощечины, подлоги, дуэли, заговоры и разоблачения, в ней переплелись свобода и сервилизм, щедрость и жадность, гостеприимство и спесь, аморальность и великодушие.