Скрипка Страдивари, или Возвращение Сивого Мерина - [85]

— Юрий Николаевич, я настаиваю, вы меня вызывали по внутренней связи словами: «Валентина, зайдите, пожалуйста». Если же, как вы утверждаете, мне это причудилось, то…

Скоробогатов не дал ей договорить:

— Валюша, ничего вам не причудилось — я действительно этими тремя словами выразил свое желание немедленно увидеть вас, а потом, сознаю, весьма неудачно, решил скрыть это свое неуместное желание, вот и все пироги. Каюсь и прошу прощения. Прощаете?

Секретарша несколько секунд усмиряла готовые вырваться наружу бушевавшие внутри нее эмоции, затем резко свернула голову в сторону, застыла в этой неудобной демонстративной позе на какое-то время, после чего быстро двинулась к выходу.

Полковник предпринял еще одну робкую попытку примирения:

— Валентина Сидоровна, вы забыли конверт. В качестве закуски он нам вряд ли понадобится.

Но было поздно: дверь кабинета захлопнулась.

— Бьюсь об заклад — в конверте заявление об уходе. Ну ничего, не впервой, отойдет. Давай дальше к нашим баранам.

Не отошедший еще от начальственной похвалы, красный и потный от радости, Мерин затараторил:

— А дальше, Юрий Николаевич, один баран замолчал, смотрит на меня победителем и молчит, а у другого барана, у меня бишь, в висках стучать вдруг перестало и зарубка проявилась: поженились они в 41-м, а возможность «одарить любимую достойным ее таланта инструментом» у композитора появилась только в 59-м, через восемнадцать лет. Как это понять? Если и правда, он «сколько себя помнит, мечтал об этом», что ему мешало пойти в любой комиссионный магазин музыкальных инструментов — там всегда навалом прекрасных скрипок (не Страдивари, разумеется!) — и осуществить эту свою мечту? Восемнадцать лет почему-то терпел игру жены на старой, иссохшейся развалине и на тебе — покупает у первого встречного ханыги на рынке за большие деньги кота в мешке.

Он замолчал в ожидании скоробогатовских комментариев, но полковник, погруженный в свои мысли, похоже, его не слышал.

— Юрий Николаевич.

Тот поднял на него глаза и долго не произносил ни слова. «Кто ты? И что ты здесь делаешь?» — говорил его взгляд. Мерину сделалось не по себе.

— Юрий Николаевич!

— Да. Что, Сева? — Полковник стряхнул с себя оцепенение.

— Юрий Николаевич, я тоже клянусь. Клянусь! Разрешите идти?

Усталый, седой как лунь, очень старый, сгорбленный человек с великим трудом поднялся из-за стола, подошел к юноше, обняв за плечи, прислонил его к себе:

— Иди, мой мальчик. По-моему, ты на верном пути. Спасибо. С Богом.

Утром следующего дня выяснилось, что повестку о необходимости явиться в прокуратуру на допрос Твеленевой Валерии Модестовне вручить не удалось — не удалось застать ее ни в Переделкино по месту проживания, ни в квартире мужа по Тверской 18, квартира 6, по месту прописки. Что же до серебряноборского особняка родителей, то за высокий кирпичный забор нарочного с Петровки короткой, емкой фразой отказался пропустить вооруженный автоматом охранник.

Более того, через секретаршу Валентину, пройдя череду унижений, льстивых улыбок и намеков на чаепитие с «Рафаэлло», под клятвенное обещание неразглашения источника утечки информации Мерин выяснил, что четверть часа назад ее шефу звонил генерал Кулик и в приказном порядке запретил использовать имя Валерии Модестовны в раскрытии преступления, совершенного в квартире на Тверской улице.

Поначалу молодому следователю это известие представилось непоправимой трагедией, равносильной полному прекращению расследования: главный свидетель (исполнитель?) уводился от ответственности, и это означало, что «дело композитора» умышленно, силовым решением какого-то недосягаемого защитника переводится в разряд очередного «висяка».

Но состоявшееся в тот же день «траурное совещание» возглавляемой Мериным группы все опять поставило на прежнее место: с больной головы ситуация вернулась на здоровые ноги.

И случилось это только благодаря Анатолию Борисовичу Труссу.

А началось «внеочередное экстренное заседание» следователей с ритуального марша Шопена: взявший первым слово Мерин трагическим голосом коротко известил присутствующих о ставшем ему известным (из абсолютно достоверного источника!) пресловутом приказе вышестоящего руководства МУРа, высказал свое паническое к нему отношение и предложил всем принять участие в поиске вариантов дальнейших действий.

Три пары глаз обратились в сторону Трусса, но тот, по всей видимости, восполняя утренний недосып, держал свою пару плотно закрытой.

Слово взял Ярослав Яшин:

— Ну что, по-моему, Сева, ты прав: лбом стену не прошибешь, об этом много сказано и написано — распространяться не буду. Не хотят — их дело, нам не больше всех надо. Одно могу сказать: жаль, много сил ухлопали, да и финиш вроде не за горами — вон даже Ваня брошку какую-то в комиске надыбил, да он сам расскажет, а, в общем, баба с возу — кобыле легче, без работы мы не останемся, думаю, тысячелетия до третьего. Я закончил.

Все опять посмотрели на Трусса, но тот глаз не открывал и даже засопел предхрапово.

Ваня Каждый выглядел расстроенным, и была у него на то причина.

Действительно, накануне ему улыбнулась небывалая удача — в комиссионном магазине одного из удаленных районов Москвы он обнаружил золотую с изумрудами сделанную в виде большой английской булавки брошь, числившуюся среди украденных из квартиры Твеленевых драгоценностей. Имени и адреса заявителя, правда, ему узнать не удалось — приемщик оказался человеком недостаточно законопослушным и согласился за мзду, разумеется, выставить антикварную вещь без оформления необходимых на то документов, но под угрозой провести какую-то часть предстоящего жизненного пути вдалеке от столицы клятвенно обещал сообщить о звонке или приходе хозяина раритета.