Скрипка Страдивари, или Возвращение Сивого Мерина - [59]

— Марат Антонович, почему она ушла — вы знаете, мне в руки попало вот это. — Мерин достал из внутреннего кармана перевязанный черной ленточкой конверт, протянул его Твеленеву. — Это, я полагаю, написано вашей матушкой, ее предсмертная записка, адресованная дочери, вашей сестре, Надежде Антоновне. Тут не все слова разборчивы, но главное слово — „скаел“ — мне расшифровали: „знает“. „Марат все знает“ — так заканчивается это письмо. Скажите…

Мутные глаза пьяного человека впились в пожелтевший листок, постепенно взгляд обрел осмысленное выражение.

— Откуда это у вас?

— Я его случайно обнаружил в спальне вашей сестры… Скажите, Марат Антонович…

Он не договорил.

Твеленев с трудом вылез из кресла и цепляясь за стеллажи вышел из кабинета.

Аммос Федорович Колчев всю ночь не сомкнул глаз — ворочался, принимал снотворное, вставал, пил воду, выходил в тамбур подышать, даже курил понемножку, не затягиваясь, — все было напрасно: заснуть никак не удавалось — слишком взбудоражил его телефонный звонок из Парижа — что понадобилось от его сына этому твеленевскому прихлебаю?

Федя давно, пять лет уже — сразу после окончания МГИМО отец подарил ему квартиру — жил один, но навещал их с мачехой достаточно часто и жил подолгу, предпочитая Москве переделкинский комфорт, так что Аммос Федорович знал о нем буквально все: и в котором часу утром уезжает на работу, и когда возвращается, и когда задерживается по службе или отбывает в командировки. Заграничные поездки случались у него часто, долгосрочные, иногда по несколько недель и тогда, как правило, его сопровождала Лерик, за что Аммос Федорович бывал ей крайне благодарен: сам он последнее время не любил заграницу — наездился да и самолетов откровенно побаивался.

За три дня до его поездки в Петербург Федора от МИДа командировали в Марокко, Лерик на этот раз осталась дома — поездка предполагалась недолгая, но, видимо, что-то в планах министерства, как это не однажды случалось и раньше, изменилось, иначе сын давно уже должен был вернуться в Москву.

Последний раз Аммос Федорович разговаривал с Лериком по телефону два дня назад и та его успокоила: Федор не вернулся, но звонил, передавал привет, обещал прилететь не позднее понедельника, в крайнем случае — во вторник утром: что-то там у них какие-никакие сложности. Да он и не волновался — мало ли что может задержать работника Министерства иностранных дел в служебной командировке. А то, что Лерик обещала рассказать ему по приезде о каком-то якобы трагическом событии, за время его отсутствия имевшем место быть в семье „дальних родственников“, как она величала Твеленевых, Аммос Федорович забыл сразу же, как только они закончили разговор: какие могут быть „события“, да еще „трагические“ у людей, которые его нимало не интересовали, более того, знать которых он не знал и ведать не ведал? Что ему до чужих несчастий? Ни с кем из клана Твеленевых он не был знаком даже шапочно, ни с кем ни одним словом никогда не перекидывался и более того — зная через Лерика о какой-то страшной тайне этой семьи, держался от них подальше: время хоть и не конец тридцатых прошлого столетия, а все-таки береженого бог бережет — недаром же этого Марата, называющего себя писателем, никогда на его памяти не печатали, хотя уж кто-кто, а композитор мог бы вовремя подсуетиться, где надо.

Нет, никто из родственников гражданской жены его никогда не интересовал.

А с Аркадием Заботкиным они виделись, чтобы не соврать, раза три-четыре за всю жизнь, не более того, и то очень давно, до переезда Лерика к нему, Аммосу, а за последние шестнадцать лет как отрезало — не встречались ни разу. И что за хамская фамильярность, почему вдруг на „ты“?!

Сидя перед грязным окном одноместного купе и провожая взглядом постепенно обретающие очертания промельки подмосковных пейзажей, он неожиданно для себя почувствовал волнение: если практически незнакомый человек позволяет разговаривать с тобой в подобном тоне, он или хам от рождения, и тогда это простительно и даже достойно сожаления, или он имеет для проявления подобного хамства веские основания, ставит перед собой цель оскорбить, унизить собеседника и в таком случае все, что им говорится и делается, обретает принципиально иной окрас.

Несколько часов назад, после короткого разговора с Парижем, Аммос Федорович вышел из отеля, поймал такси, простоял в пробке на Невском проспекте и чуть не опоздал на „Красную стрелу“, невкусно отужинал ресторанной баландой, принял снотворное, разделся, тщетно попытался сосредоточиться на какой-то странного содержания газетенке, погасил свет, долго, до боли глазных яблок всматривался в черноту сентябрьской ночи… и все это время ничего, кроме брезгливого раздражения, вызванного телефонным звонком Аркадия Заботкина, он не испытывал. Каков наглец! И только к середине ночи, так и не сумев заменить неприятные мысли сладкими сновидениями, он вдруг почувствовал почти осязаемую тревогу: Федору грозит опасность.

Вспомнились его прошлогодние чуть ли не еженедельные отлучки в Париж, Аммос Федорович даже как-то пошутил — что так часто, уж не новая ли там революция?