Скрипка некроманта - [4]

— Хм… — Давид Иероним задумался. — Вы правы — пора наконец пообедать.

Маликульмульк вздохнул с облегчением — если ученый помнит про обед, то он не безнадежен.

— Но что должно произойти с морковью? — спросил он Гринделя, когда они вышли из аптеки Слона и свернули за угол.

— Если бы я знал! Георг Фридрих описал мне условия опытов и просил к его приезду их завершить — или почти завершить, чтобы последние измерения произвести лично.

— Он будет здесь на Рождество?

— Да, он обещал мальчикам. Все-таки здесь празднуют веселее, чем в Дерпте. Будут концерты в Доме Черноголовых, спектакли в Немецком театре, балы в Дворянском собрании, на эспланаде — балаганы с увеселениями, катания на санях. Вы были сегодня на Ратушной площади?

— Нет еще. Но должен туда заглянуть — ее сиятельство просили узнать про музыкантов.

— Там уже ставят большую елку.

Они нарочно вышли на площадь, чтобы посмотреть, как у Дома Черноголовых на огороженном пятачке устанавливают дерево, закрепив его ствол в преогромной крестовине. Торговцы и маклеры, которых тут всегда было множество, почти все куда-то подевались, зато появились киоски для сластей, жареных колбасок и горячего вина. Их украшали гирляндами из еловых веток и лент. Был уже изготовлен и помост для музыкантов, которые будут играть рождественские гимны. Пахло хвоей и горячими пирожками. Горожане собирались компаниями, громко перекликались, звали убежавших детей, покупали им лакомства — это было непритязательное веселье немецкого городка, непременно связанное с едой и питьем; долгожданные дни, когда почтенный бюргер с утра объявляет супруге: сердце мое, сегодня мы должны веселиться. Но при этом все старательно обходили возвышавшуюся возле ратуши каменную плиту — «бесчестный камень», на котором издавна выставляли связанного преступника, повесив ему на шею доску с подробным описанием его злодеяний. Еще один замшелый обычай — они тут на каждом шагу, и один другого краше.

— Завтра к ели нельзя будет подойти из-за ребятишек, — сказал Давид Иероним. — Ее обычно украшают яблоками, свечками, фонариками, вешают и конфеты. Когда я был маленьким, дома всегда ставили елку, но на площади — совсем иное дело! Наверно, я никогда уже не попробую таких вкусных вафель, как те, которые для меня снимали с елки… и орехи в цветных бумажках… А раньше, говорят, ставили рождественские пирамиды — такие конусы из дощечек, украшенные зеленью и бумажными цветами. Тоже — радость малышам.

Слушая вполуха, Маликульмульк озирался по сторонам — побродить по гулянью, потолкаться в толпе он любил смолоду, но ему было внове это пряничное веселье. Он невольно улыбнулся, следя за суетой, и вдруг увидел лицо, которое тут было не менее инородно, чем лапландец в своих меховых одеяниях посреди африканского леса и голых дикарей.

Человек в черной шубе, крытой сукном, и в черной же меховой шапке наподобие треуха, стоял чуть в стороне от лотка и, хмурясь, глядел на Маликульмулька. Так смотрят на врага перед тем, как сказать ему уничижительные слова, а то и угостить оплеухой, подумал Маликульмульк. От природы наделенный большой силой, он не был драчлив, и всякая человеческая злость, чреватая кулачной расправой, ввергала его в растерянность — не меньшую, чем крик рассвирепевшей Варвары Васильевны. Он знал, что полагается давать сдачи, — знал теоретически, а на деле ему никогда еще не удавалось это сделать вовремя. Даже когда супруга драматурга Княжнина унизила его, совсем еще юного, ядовитым словечком, он рассчитался со всем семейством чуть погодя — и в полную меру своего таланта. Другое дело — что эта месть ему в конце концов вышла боком…

Маликульмульк был озадачен — сдается, он видел этого человека впервые. Разве что тот был из прошлой жизни — столичной, многолюдной, где каждый день видишь столько рож, рыл, харь и ряшек, что человеку их всех вовеки не упомнить. Или же из иной минувшей жизни — провинциальной, подчиненной расписанию ярмарок. Тоже — поди упомни тех, с кем за эти годы садился за карточный стол. Одно Маликульмульк знал твердо — в Риге он с этим господином еще не встречался.

Лицо было неприятное — тяжелое обрюзгшее лицо, как если бы незримая рука решительно провела по нему сверху вниз и потащила за собой все складки и морщины. На вид мужчине было под пятьдесят. Встретив взгляд Маликульмулька, он отвернулся и ушел за разукрашенный киоск. Все это вместе — недовольный взгляд, размышления Маликульмулька и отступление незнакомца — заняло несколько секунд.

— Вы зайдете со мной в Дом Черноголовых? — спросил Маликульмульк Давида Иеронима, указывая на высокий красный фронтон с причудливой лепниной, увенчанный большим флюгером: святой Георгий на коне пронзает небольшого, но злобного змея. Флюгер, как утверждали горожане, был серебряный с позолотой.

— Зайду, разумеется.

Они направились к высокому, ведущему прямо на второй этаж, крыльцу.

Про это здание Маликульмульк знал, что оно принадлежит торговому братству Черноголовых, да если бы и не знал — очень скоро бы догадался, что неспроста вся мебель и все стены дома украшены медальоном с головой мавра, Черной и курчавой. Именно головой — хотя кое-где попадался мавр в полный рост, в причудливом костюме, каким наделяли художники позапрошлого века жителей южных стран.