Скрещение судеб - [20]

— Ну, слава тебе Господи, наконец-то миновали! Наконец выбрались из этого асфальтового ада.

Конюшки были зеленые, в палисадничках, с чудесными старомосковскими двориками, заросшими травой, где цвели и отцветали одуванчики и буйно разрастались лопухи. Конюшки были деревянные, штукатуренные, особнячки с мезонинчиками, с крытыми галерейками, бывшие каретники, конюшни, переделанные после революции под людское жилье. Редко встречались казенного типа трех-четырехэтажные дома. Конюшки были булыжные, горбатые, с щербатыми тротуарами, и на мостовой сквозь булыжники пробивалась трава, подорожник рос в выбоинах тротуаров. А тополя, здесь почему-то все больше было тополей, тянули свои ветки из-за заборов, образуя тенистые навесы над узкой улочкой, и в конце июня, в июле по Конюшкам мели неистовые тополиные метели.

Однажды мы вели Марину Ивановну к себе по булыжной горке вниз, и она сказала:

— Мы с мужем хотели поселиться обязательно в каком-нибудь маленьком провинциальном городке[5]. Чтобы никаких трамваев, автобусов, метро, где-нибудь на юге, чтобы печи топить не часто…

«Я бы хотела жить с Вами в маленьком городе, Где вечные сумерки И вечные колокола. И в маленькой деревенской гостинице — Тонкий звон Старинных часов — как капельки времени…» Детям, конечно, нужна Москва…

Она часто читала стихи — просто так — к слову пришлось, к случаю, но мне не всегда было понятно, свои ли она читает, чужие ли, — и я потом каждый раз справлялась у Тарасенкова, выказывая свою серость.

А Конюшки, и правда, были тихой провинцией — городком, и это в каких-нибудь трех минутах ходьбы от центральной Садовой магистрали, от площади Восстания. По Кудринскому переулку — пять домов и поворот налево, в Малый Конюшковский, а по Малому — два двухэтажных нелепо сросшихся боками деревянных дома, ворота, забор, и опять поворот налево, и тут, на углу Большого Конюшковского — особнячок, тоже деревянный, и в объятиях ступенек сквозь крылечко у дверей рос старый тополь.

Когда снимались фильмы о 1905 годе, то съемки всегда велись в нашем переулке. А из реквизите киношники привозили разве что газовый фонарь и устанавливали его на углу.

Борис Леонидович, будучи у нас как-то на Конюшках, сделал надпись на своей статье «Несколько положений», напечатанной еще в двадцать втором году в сборнике «Современник»: «Толя, я по твоему желанию надписываю тебе эту статью в октябре 1947 года. Я рад, что у тебя такой дом, с душой и настроением, с таким деревом над ним, в таком живописном и исторически славном переулке. Меня с тобой связывает чувство свободы и молодости, мы все с тобой победим. Я целую тебя и желаю тебе и всему твоему счастья».

«Мы все с тобой победим…» Борис Леонидович все победил, Тарасенкову этого не было дано… Он оказался не очень-то стойким и слишком был подвластен времени и обстоятельствам. Аля пишет о нем, что он был рассечен надвое и так рано умер — «от двуличия и двуязычия эпохи… от ее излучения, подобно жертвам Хиросимы…» А Фадеев после смерти Тарасенкова и незадолго до своей трагической кончины скажет мне: «Мы с Толей оба были — продукт эпохи!..»

…Ну а душой дома, конечно же, были книги, стихи, у Тарасенкова тогда, уже в предвоенные годы, была редкостная коллекция русской поэзии двадцатого века. Поэзия мерилась у нас метрами: столько-то Бальмонта, столько-то Блока, столько-то Маяковского… Километры рифмованных строк! Их надо было разместить, все эти рифмованные строки, дать им жилплощадь, а жилплощадь в этом особняке и для нас самих-то была не столь уж удобна. Правда, при том квартирном кризисе, который испытывала тогда Москва, нам многие даже еще завидовали — отдельная квартира!

Холодные крохотные сени с узким оконцем, забранным узорчатой медной решеткой; в это оконце уже военным летом я смотрела, как вверх по булыжной горке поднималась Марина Ивановна с Муром, унося навсегда с Конюшков чемодан, в котором она хранила свои тетради, фотографии, письма, и среди прочих писем — те самые письма Рильке. Это я уговорила ее забрать чемодан, а потом каялась Але…

Из сеней был вход в квартиру, маленькая кухня, где вдвоем не разминуться, ванна у плиты, на ванне деревянный щит, служивший кухонным столом, коридорчик шириной в метр и стеклянная раздвижная дверь в кабинетик отца. Там в стеллажи с книгами, был вделан ломберный стол, — крытый красным сукном, доставшийся от хозяина дома, купца, — на таких когда-то играли в карты. Стол складывался, и тогда можно было выдвинуть из угла вольтеровское кресло, единственное что помещалось в этом крохотном кабинетике, кроме двух стульев. Под креслом находился люк в подполье — в тарасенковское книгохранилище. Книги в нашей комнате и в кабинетике не помещались, и поэтому пришлось их спустить под пол. В этом подполье нельзя было выпрямиться во весь рост, но сидеть в старом, продавленном кресле и перебирать книги или читать было можно, туда было проведено электричество, там царствовали пауки, и свергнуть их власть было невозможно, сколько атак мы ни предпринимали. Они могли за одну ночь заткать все углы паутиной и натянуть невидимые сети-ловушки, на которые мы натыкались носом; а земляной пол взрывали шампиньоны. Друзья посмеивались над нами, советуя торговать шампиньонами на рынке, благо денег у нас никогда не было.