Скошенное поле - [151]

— Видел ты его? Крестьянин! В Белграде не снимает лакированных башмаков, как и полагается адвокату, а сюда приезжает в крестьянской одежде. В поезде едет в первом классе, как все они, а здесь расхаживает по деревням пешком. Дойдет до деревни, сядет под деревом, луку наестся, а как начнет от него вонять, ложится, подсунув под голову корзиночку, и отдыхает, почивает. А дурак деревенщина проходит, смотрит на него и говорит: «Слава тебе боже, живет он нашей жизнью, ходит пешком, охраняет народ от разбойников». Тьфу, гадина! Сюда, входи.

Чугунные ворота. Крутая дорожка, посыпанная гравием. На пригорке большой новый дом. Ни одного деревца — чтобы не загораживали вид. И все пахнет краской.

— Тут комнаты для гостей. Есть и пианино. Двадцать тысяч заплатил. А сами мы живем в старом доме.

Они обошли первый дом и очутились перед маленьким городского типа домом с крыльцом. За домом шумел густой фруктовый сад. На крыльце, у открытой и освещенной двери в кухню, стоял стол. В глубине двора залаял пес.

— Тубо, Муйо!

Из темноты выбежал слуга.

Худая женщина с испитым, бледным лицом и гладко зачесанными волосами вышла из кухни, осторожно неся в обеих руках большую лампу с матовым колпаком.

— Я привел тебе гостя. Дай-ка помыть руки.

Женщина поставила лампу на стол и, заслонив рукой глаза, стала разглядывать пришедшего. Едва заметная улыбка, которой она приветствовала Байкича, заиграла в уголках ее огромных печальных глаз. Несмотря на духоту, она была закутана в черные шерстяные платки, которые обтягивали ее худые бедра.

— Гложет ее какой-то дьявол, — сказал муж, глядя ей вслед. — Надо будет свезти при случае в Белград, докторам показать. Здешние женщины маловыносливы. Кое-как дотянут до тридцати — тридцати пяти, а потом либо толстеют, как утки, либо, вот как моя несчастная, чахнут.

После ужина сидели и пили отличное красное вино местного производства. И разговаривали — газду Перу мучила зависть: у него был орден святого Саввы четвертой степени, а председатель успел получить уже и третьей степени. «Он, правда, председатель, но если бы не я, то он вообще никем бы не был». Рассказывал о начальнике уезда — ненадежный он, «надо бы его сменить». Говорил об учителях, о торговцах и об их делах, так что у Байкича все перепуталось в голове. Один заплатил деньги, чтобы убили его противника, другой дал ложную присягу, третий подделал подпись — словом, весь городок, за исключением самого газды Перы («ну, если хотите, и газда Йова не плохой человек, но слабохарактерный — запускает порой руку в чужой карман»), состоял из воров, разбойников и убийц. То ли от этих разговоров, то ли от выпитого вина, но Байкич почувствовал себя плохо. В этот момент из-за крыш уснувшего городка и темной макушки старого орехового дерева совсем неожиданно поднялась луна…

Из темноты вдруг выступили холмистые просторы в серебристой дымке. Тени быстро исчезали. Залаяли собаки; вдалеке послышался крик совы; потом равномерно заскрипели тяжело нагруженные телеги.

— Ну, теперь пора в дорогу!

Дребезжа и покачиваясь, к воротам подкатил форд. Жена газды Перы, все такая же бледная и закутанная в шали, провожала их. Невзирая на луну, она старательно освещала дорожку, по которой они спускались к воротам.

Сначала Байкич пытался слушать, что говорил газда Пера, и даже отвечал ему, но машина так немилосердно трясла по ухабистой мостовой, что он едва слышал свой собственный голос. Ам-ум-ам — он прикусил язык, задние колеса угодили в яму, он полетел куда-то в бездну, ударился подбородком о колени, словно под ним и рессор не было, — а машина уже весело тряслась дальше в лунном свете, будто ничего не случилось, — Байкича подбросило кверху так, что он чуть не вылетел — гм! — и опять все сначала. Байкич почувствовал тошноту от выпитого вина. Форд добрался до мягкой дороги среди кукурузы. Байкич совсем раскис. «Хоть бы корочку хлеба! Или засунуть, что ли, палец в рот!» Он покачивался, как мешок, рядом с газдой Перой, глаза жгло, они слипались; незаметно он задремал. Снились тяжелые сны, будто его тошнит, а вырвать не может. Машина, пыхтя, бежала среди кустарников, по темным заповедникам, будила спящих собак на два километра кругом, перебиралась по бревенчатым мостам, а раз даже переправилась вброд через речку, сверкавшую в лунном свете, как расплавленное серебро, и, наконец, на каком-то подъеме остановилась. Послышалось — ах, ах! — и ни с места.

Тишина и машина со своими кси-ах, кси-ах на минуту вырвали Байкича из кошмара. В свете фар мелькал шофер, парень с красным, потным лицом, с каскеткой на затылке. Положив левую руку на радиатор, он старался запустить мотор. Ах-ах-ах! И снова тишина. И опять скрип и дребезжание всей машины. Ах-ах-ах! И Байкичу стало казаться, что он сам машина, которой плохо и которая стонет, потому что ей плохо: «Ах-ах-ах!» Странно все-таки, что он стал автомобилем, но в конце концов… если бы он столько не пил — ах-ах-ах! «Все оттого, что вино недостаточно охладили», — вспомнил он с отвращением. Ах-кси-кси-кси-ах-кси-кси-кси — мотор включился, шофер рванул дверцу и схватился за ручку для газа. Одну минуту казалось, что форд возьмет да и развалится тут же на куски, на все составные части — поскольку они у него еще имелись. Но он передумал и спокойно пошел в гору. Байкич снова задремал.