Скошенное поле - [147]
— Ясна, ты бы меня отпустила… то есть… тебе было бы грустно, если бы я тебя оставил одну на десять дней? — И единым духом он рассказал ей о предложении. — Я мог бы свободно ехать куда и как хочу. Мог бы снова повидать все те места, где мы были в пятнадцатом году как беженцы. Должен сознаться, мне просто-напросто хотелось бы сесть в поезд и почувствовать, как земля убегает из-под ног. — Вдруг его обуял стыд: он думал только о себе. А Ясна?! — Послушай, Ясна… когда я вернусь, ты тоже сможешь поехать куда-нибудь недельки на две. Мы это тогда…
— Ну, конечно, сынок, не беспокойся. Иди укладываться.
И оба в эту минуту знали, что и на этот раз Ясна не поедет на курорт, о чем они уже говорили год. Байкич, немного смущенный, ушел к себе в комнату укладываться.
Отдавая Байкичу железнодорожный билет, Бурмаз протянул ему и небольшой список.
— Это все старые и испытанные друзья «Штампы», так, на всякий случай. Здесь записано по одному в каждом месте. В большинстве случаев это председатели общин, видные торговцы или мелкие местные банкиры. Единственно, что от вас требуется, непременно заехать в Блажевцы. Там придется найти господина Вранича… Забавная фамилия, а, как у Бальзака? Но я слышал и лучше, например, Стопар или Шапинац… Итак, вы найдете господина Вранича, он ожидает визита одной популярной личности, — Бурмаз подмигнул, — так почему бы вам не оказаться этой личностью? У меня есть кое-какие сомнения, мне бы хотелось, чтобы вы этак потихоньку посмотрели, что делается в избирательном округе господина Деспотовича. О чем бы вы ни услышали, помалкивайте, разумеется, делайте вид, что вам все известно… Журналист не имеет права показывать, что он чего-то не знает, иначе он пропал! Так вот, это касается Блажевцев. Относительно других мест поступайте как хотите, но советую вам обращаться всегда к нашим друзьям. Иначе невозможно познакомиться с нашими городками. Случайные компании опасны. Каждый ведь себе на уме. А так вы будете иметь дело с честными, испытанными людьми. К тому же вы избежите таким образом ночевок в грязных и неудобных кафанах. Куда бы вы ни приехали, у верных друзей найдутся для вас хорошая постель, хороший обед и стакан вина. Только не забудьте, прощаясь, спросить хозяина, нет ли у него поручений в Белград. Это им льстит. И всегда расспрашивайте, как идут у них дела. Так-то вот, дорогой Байкич. И не теряйте времени зря. Смотрите только, как бы вас не соблазнили хорошая кухня в каком-нибудь монастыре и желание полениться. Когда-то, в бытность мою молодым журналистом… я, вместо того чтобы осматривать Рашку, забрался в Студеницу, в монастырскую тишину и начал писать, только не статьи, а стихи — и хорошие стихи; если бы их отделать теперь, то вполне можно было бы сравнить с косовским циклом Ракича. Не подумайте, что хвастаюсь… это так! Проклятая профессия журналиста! Но вот что… — Он открыл ящик своего стола. — Вам придется иногда путешествовать одному по деревенским дорогам, может быть, и ночью, не помешает… вы умеете обращаться с браунингом? Славная вещица. — Он вывалил на стол обойму, поставил на предохранитель, снял с предохранителя, показал, как надо стрелять. — Главное, пусть он будет у вас в кармане. Неплохо, если вы иногда вместо портсигара вытащите браунинг, словно бы спутав карманы! Увидите, как вам кучер начнет кланяться в пояс!
Спустившись в канцелярию, чтобы получить деньги на дорогу, Байкич застал у высокого барьера Андрея. По другую сторону стоял главный администратор; без пиджака, засучив рукава рубашки, низенький, коренастый, с круглым животом, с которого ежеминутно сползали чесучовые брюки, он ударял мягким и толстым белым кулаком по ладони другой руки. Позади виднелся его темный стол, на котором валялись в беспорядке счета, письма, бухгалтерские книги, очки, коробка сигарет; из полуоткрытых ящиков торчали целые горы напиханных туда грязных, истрепанных и скомканных десяток. Совсем в глубине зияло отверстие огромного сейфа Вертгейма. Эта часть канцелярии была отделена стеклянной перегородкой от общей части, где барышни в черных передниках сухо трещали на машинках.
— Так не может продолжаться! — шипел приглушенно администратор, не замечая Байкича. — У каждого директорское жалованье, а газета существует на дневную выручку. Даже сын Майсторовича начал приходить за жалованьем. Стал помощником председателя акционерного общества! И уже забрал за три месяца вперед! Если так будет продолжаться, я и трех месяцев не выдержу, через три месяца не смогу выдавать жалованье и тем, кто действительно работает. — Он сердито подтянул брюки обеими руками; при этом загремела связка ключей на кожаном ремне. — И опять все пойдет с молотка. И опять платить будем мы, которые выносим все это на своих плечах, а они, понятно, обязательно вывернутся. Как всегда. — Он заметил Байкича и сразу умолк. — Вам что угодно? Деньги? Ну конечно! Да вы же получили свое жалованье. Путешествие? — Администратор вырвал из рук Байкича распоряжение. — Ну конечно! Путевые издержки! А какого черта вы едете в глубь страны?
— Приказ, — процедил сквозь зубы Байкич.
«В Верхней Швабии еще до сего дня стоят стены замка Гогенцоллернов, который некогда был самым величественным в стране. Он поднимается на круглой крутой горе, и с его отвесной высоты широко и далеко видна страна. Но так же далеко и даже еще много дальше, чем можно видеть отовсюду в стране этот замок, сделался страшен смелый род Цоллернов, и имена их знали и чтили во всех немецких землях. Много веков тому назад, когда, я думаю, порох еще не был изобретен, на этой твердыне жил один Цоллерн, который по своей натуре был очень странным человеком…».
«Полтораста лет тому назад, когда в России тяжелый труд самобытного дела заменялся легким и веселым трудом подражания, тогда и литература возникла у нас на тех же условиях, то есть на покорном перенесении на русскую почву, без вопроса и критики, иностранной литературной деятельности. Подражать легко, но для самостоятельного духа тяжело отказаться от самостоятельности и осудить себя на эту легкость, тяжело обречь все свои силы и таланты на наиболее удачное перенимание чужой наружности, чужих нравов и обычаев…».
«Новый замечательный роман г. Писемского не есть собственно, как знают теперь, вероятно, все русские читатели, история тысячи душ одной небольшой части нашего православного мира, столь хорошо известного автору, а история ложного исправителя нравов и гражданских злоупотреблений наших, поддельного государственного человека, г. Калиновича. Автор превосходных рассказов из народной и провинциальной нашей жизни покинул на время обычную почву своей деятельности, перенесся в круг высшего петербургского чиновничества, и с своим неизменным талантом воспроизведения лиц, крупных оригинальных характеров и явлений жизни попробовал кисть на сложном психическом анализе, на изображении тех искусственных, темных и противоположных элементов, из которых требованиями времени и обстоятельств вызываются люди, подобные Калиновичу…».
«Некогда жил в Индии один владелец кофейных плантаций, которому понадобилось расчистить землю в лесу для разведения кофейных деревьев. Он срубил все деревья, сжёг все поросли, но остались пни. Динамит дорог, а выжигать огнём долго. Счастливой срединой в деле корчевания является царь животных – слон. Он или вырывает пень клыками – если они есть у него, – или вытаскивает его с помощью верёвок. Поэтому плантатор стал нанимать слонов и поодиночке, и по двое, и по трое и принялся за дело…».
Григорий Петрович Данилевский (1829-1890) известен, главным образом, своими историческими романами «Мирович», «Княжна Тараканова». Но его перу принадлежит и множество очерков, описывающих быт его родной Харьковской губернии. Среди них отдельное место занимают «Четыре времени года украинской охоты», где от лица охотника-любителя рассказывается о природе, быте и народных верованиях Украины середины XIX века, о охотничьих приемах и уловках, о повадках дичи и народных суевериях. Произведение написано ярким, живым языком, и будет полезно и приятно не только любителям охоты...
Творчество Уильяма Сарояна хорошо известно в нашей стране. Его произведения не раз издавались на русском языке.В историю современной американской литературы Уильям Сароян (1908–1981) вошел как выдающийся мастер рассказа, соединивший в своей неподражаемой манере традиции А. Чехова и Шервуда Андерсона. Сароян не просто любит людей, он учит своих героев видеть за разнообразными человеческими недостатками светлое и доброе начало.
Романы Августа Цесарца (1893–1941) «Императорское королевство» (1925) и «Золотой юноша и его жертвы» (1928), вершинные произведем классика югославской литературы, рисуют социальную и духовную жизнь Хорватии первой четверти XX века, исследуют вопросы террора, зарождение фашистской психологии насилия.
Борисав Станкович (1875—1927) — крупнейший представитель критического реализма в сербской литературе конца XIX — начала XX в. В романе «Дурная кровь», воссоздавая быт и нравы Далмации и провинциальной Сербии на рубеже веков, автор осуждает нравственные устои буржуазного мира, пришедшего на смену патриархальному обществу.
Романы Августа Цесарца (1893–1941) «Императорское королевство» (1925) и «Золотой юноша и его жертвы» (1928), вершинные произведем классика югославской литературы, рисуют социальную и духовную жизнь Хорватии первой четверти XX века, исследуют вопросы террора, зарождение фашистской психологии насилия.
Симо Матавуль (1852—1908), Иво Чипико (1869—1923), Борисав Станкович (1875—1927) — крупнейшие представители критического реализма в сербской литературе конца XIX — начала XX в. В книгу вошли романы С. Матавуля «Баконя фра Брне», И. Чипико «Пауки» и Б. Станковича «Дурная кровь». Воссоздавая быт и нравы Далмации и провинциальной Сербии на рубеже веков, авторы осуждают нравственные устои буржуазного мира, пришедшего на смену патриархальному обществу.