Скошенное поле - [144]

Байкичу ничего не было известно точно. Только то, о чем перешептывались. И все же он подошел к депутату.

— Могу ли я узнать о пропорции? — спросил он доверительно.

Депутат удивился.

— Для?..

— Для «Штампы».

— Ага… А о какой пропорции идет речь?

— Какое количество депутатов обеспечивает Деспотовичу портфель?

Они отошли в уголок.

— Мое имя, конечно, не будет фигурировать? Вам стало известно «из хорошо осведомленных источников»…

— О конечно, будьте спокойны!

Депутат шмыгнул носом.

— Шесть на один, на шесть депутатов один портфель. — Он помолчал. — Эх, провел он нас, здорово провел, надо признаться.

Узнав цифру, которая могла быть точной, Байкич сообщил ее Марковацу.

— Я только что прочитал вашу статью. Хорошо. Только… будьте внимательны эти дни.

— Разве министры любят расправляться с журналистами, которые их задевают? — И Байкич недоверчиво улыбнулся.

— Вы меня не поняли. Советую вам быть внимательным, потому что самые разнообразные люди будут засыпать вас самыми различными «данными». Приготовьтесь услышать всяческие перлы… Но боже вас упаси разглашать что-нибудь из этого материала. Опасайтесь подвохов, потому что мы входим не в полосу умиротворения и урегулирования, как многие думают, а в полосу еще более острой борьбы. Ни Солдатович, ни Деспотович уже не могут отступить. А в новой комбинации главную роль играет Деспотович, потому что позволяет Солдатовичу и дальше стоять у власти.

— Не понимаю.

— За Деспотовичем пошло двадцать три депутата. Чтобы народная партия получила большинство, ей надо, кроме голосов не принадлежащих к партии и диссидентов, пятнадцать голосов. Эти голоса им и дает Деспотович.

Впервые после стольких месяцев Байкич чувствовал себя счастливым и спокойным. Он писал много и с удовольствием. И хотя то, что он видел, вызывало отвращение, самый факт, что он видел нечто новое, наполнял его неизведанным чувством. Даже Александра по тону его писем догадалась о происшедшей в нем перемене. Он хвастался:

«Я, дорогая Александра, словно наблюдаю жизнь насекомых. Нагнулся над гигантским муравейником и записываю все, что вижу; изучаю обычаи и нравы насекомых, которые называются homo politicus[40]. Иногда я чувствую себя высоко вознесенным, нечеловечески объективным, точно я и вправду стал тем, чем мечтал стать в детстве, — ученым. Сначала все мне казалось отвратительным, будто я прикасаюсь к улиткам, слизнякам, червям, змеям, — отвращение достигало физического ощущения. Потом мне стало смешно до слез, настолько все это было и глупо, и умно, и страшно: столько людской энергии, столько усилий и подлинного ума расходуется на армейски грубые надувательства. Теперь я перешагнул и через это. Вся эта комедия касается настоящих людей из плоти и крови, касается нас всех. Мне кажется, я сумел сделать объективными свои человеческие и чересчур чувствительные рефлексы. И у меня создалось впечатление, что я делаю полезное дело».

В ответ на это письмо Александра послала ему из Парижа книги: «Жизнь термитов» Метерлинка{48} и «Избранные страницы» Фабра{49}. И в первый раз назвала его в письме дорогим Ненадом.

Удивительное ощущение собственной силы, до сих пор неизвестное Байкичу, который был всегда чрезмерно робким, овладело им целиком и приводило в восторг. Ему теперь дышалось так свободно и так легко, будто грудь его стала по крайней мере на пять сантиметров шире. И он так твердо ступал по земле и так чувствовал ее под ногами, словно прибавился в весе. Он теперь мог смотреть людям прямо в глаза, держать руки в карманах и усмехаться. Мог, не моргнув глазом, сказать «нет» и после этого продолжать беседовать с человеком, которому он отказал, очень любезно (и в самом деле питать к нему симпатию). Это сознание своей силы было, кроме того, исполнено какой-то особой прелести: он чувствовал себя здоровым (несмотря на бледное и худое лицо), был убежден, что поступает честно, по совести, что он полезен. Переменился и тон его статей: освободившись от скованности, понимая роль, которую он призван играть, он писал теперь живо и свободно; фразы выходили у него красочные, с неожиданными оборотами, бил он прямо в цель, и чем откровеннее он это делал, тем больше от его нападок веяло здоровьем, молодостью и задором. Он уже видел перед собой широкую дорогу, по которой должен был идти.

Через несколько дней правительственный кризис был разрешен — председателем совета министров был избран Солдатович, министром финансов — Деспотович, остальные мандаты аграрной партии были проверены, и скупщину сразу распустили на два месяца, «чтобы дать возможность депутатам отдохнуть после усиленного труда и чтобы улеглись разгоревшиеся страсти». Не требовалось быть знатоком политики, чтобы понять, что дело шло не об отдыхе или умиротворении страстей: Солдатович должен был уговорить оппозицию в своей собственной партии, которой не нравилось соглашение с Деспотовичем; а Деспотович, в предвидении выборов, должен был как можно скорее и как можно лучше организовать новую партию и реорганизовать старые комитеты. Оба ни за что не хотели выпускать власть из рук.

В этот вечер Байкич уже собирался покинуть редакцию, когда его позвал Бурмаз. Взглянув на него, он сразу понял, что Бурмаз будет о чем-то просить: выражение его лица было тупое, и он лез из кожи, чтобы казаться любезным.