Скошенное поле - [12]
Внезапно, среди общего молчания, сквозь черный дым взвился огненный столб, раздался взрыв, и с неба дождем посыпались искры. Дым клубился, пламя разрасталось, слышались приглушенные взрывы и мелкие сухие потрескивания; воздух был пропитан горьким запахом жженого зерна и кофе, запахов бензина и шерсти. Прожекторы исчезли. В мертвом молчании кроваво-красные окна окружающих домов незрячими глазами уставились на пожар. Огненные языки лижут тюки с тканями, деревянные бочки с маслом, мешки с кофе и рисом; тюки, бочки и мешки раскрываются, как огромные огненные бутоны.
Ненад почувствовал себя в безопасности только по ту сторону крепко запертой железной двери, в неподвижной темноте подвала, под огромными сводами. И все же долго не мог заснуть. Под дальними сводами между столбами кто-то бродил со свечой в руке. На стене отражалась искаженная тень человека, и при его движении перемещались тени от столбов. С шелестом и писком пробегали крысы. В теплом мраке тихий шепот и дыхание спящих были прерваны женским выкриком: «Господи, господи!»
Ночь ползла медленно, как сороконожка.
Ненаду казалось, что он не засыпал. А между тем у бабушки в дрожащих руках горела спичка, которой она никак не могла зажечь лампу. Ненад сел. Ясна переговаривалась с кем-то, стоящим за дверью. Бабушка зажгла фитиль, он стал сильно коптить и погас, как только она приставила стекло. Снова стало темно, завоняло дымом. Стекло упало и разбилось. Кто-то, гулко шагая от двери, принес свечу.
— Осторожней, тут разбитое стекло, не обрежьтесь, — сказала бабушка, в смущении вытирая одну руку о другую.
К ней нагнулся высокий крепкий человек. Они обнялись. Бабушка взяла свечу и осветила его. Из мрака выступила вся фигура молодого человека: он был небрит, лицо загорелое, и когда он широко улыбался, его прекрасные крупные зубы казались еще белее. Длинные черные волосы были растрепаны.
— Какой ты грязный, — сказала бабушка, — я тебе приготовлю умыться.
Она поставила свечу на низкий ящик и скрылась в темноте за кроватью. Человек, освещенный снизу, казался великаном. Лацканы и воротник его бархатной куртки были обшиты черной шелковой тесьмой; из-под высокого крахмального воротничка рубашки ниспадал черный галстук, завязанный большим бантом. Ненад узнал дядю и вскрикнул. Его подняли с постели, обняли, поцеловали и снова опустили. Дядя сел рядом с ним.
— Еще хочешь?
Ненад колебался.
Склады на пристани продолжали гореть; взрывы отдавались в подвале, где желтым пламенем, оплывая, спокойно горела свеча. Умывшийся Жарко со сверкающими глазами рассказывал о своем бегстве из Праги в Берлин. Сквозь сон Ненад слышал: «Петроград, Москва, Одесса, Черное море, Прахово». И не знал — приснилось ли ему, или об этом рассказывал дядя: Черное море бурное, в Прахове солдаты выгружают боеприпасы, поезда везде переполнены, всюду процессии, знамена развеваются по ветру, по бурным морям плывут огромные военные корабли, на пристанях играет музыка и красивые дамы раздают солдатам цветы… Ненад шагает — он взрослый и сильный, — все вокруг него залито красным светом, люди машут шапками, огромные огненные языки поднимаются к небу… Торжественно, радостно, мучительно и тепло.
Когда он проснулся, сквозь открытую дверь подвала вливался свет солнечного утра, подвал был почти пуст, и со двора доносились голоса играющих детей.
Сначала снесли тяжелые вещи: шкафы, кровати, диваны, стулья и погрузили на большую телегу. В комнатах горели свечи, прилепленные к глинобитной печи; в небе еще мерцали звезды, — сквозь разбитые окна Ненад видел, как они постепенно бледнели. Мужчины вместе с Жарко и Мичей сели отдохнуть. Бабушка угостила их ракией и дала по ломтю теплого хлеба. Один из носильщиков, пожилой человек в расстегнутой рубахе с засученными рукавами и такой громадной рукой, что в ней тонула чарка, приветствовал бабушку: «За здоровье твоих сыновей, хозяйка!» У всех было хорошее настроение. На телегу поставили пустые ящики, а когда она подъехала под окна, побросали в них все мягкие вещи — постельное белье, одежду, ковры. В предрассветной мгле едва вырисовывался садик у кафаны «Весна». На первом углу Мича слез и скрылся в безлюдной улице Царицы Милицы. Долго еще слышался стук его тяжелых, подбитых гвоздями солдатских башмаков. Утро уже давно наступило, птицы пели в глубине садов, где в изобилии зрели плоды, когда повозка добралась до немощеной Московской улицы. Несколько белых, забрызганных грязью, уток барахталось в мутной луже. В низких домиках отворялись окна. Пригород. Деревенский покой.
В квартире, где они нашли приют, была всего одна комната и кухня. Кое-как разместили вещи, постлали постели. Ясна, все время отвечавшая смехом на смех Жарко, вдруг опечалилась. Перестала расставлять вещи и села рядом с ним. Говорили они долго, вполголоса; разговор часто обрывался. Раз только Ненад услышал, как Жарко сказал:
— Я должен… я надеялся, Ясна, что ты меня вполне поймешь. Нельзя же защищать страну с фотоаппаратом в руках.
Ясна молчала. Отвернулась. Ненад заметил, что она плачет. Он затрепетал. Отчего Ясна плачет? Ему казалось вполне естественным идти туда, где Мича. И если бы он сам был постарше… Между тем испуг после ночного пожара не совсем прошел. Он ждал ночи с волнением. Ночь была полна неведомых звуков.
«Полтораста лет тому назад, когда в России тяжелый труд самобытного дела заменялся легким и веселым трудом подражания, тогда и литература возникла у нас на тех же условиях, то есть на покорном перенесении на русскую почву, без вопроса и критики, иностранной литературной деятельности. Подражать легко, но для самостоятельного духа тяжело отказаться от самостоятельности и осудить себя на эту легкость, тяжело обречь все свои силы и таланты на наиболее удачное перенимание чужой наружности, чужих нравов и обычаев…».
«Новый замечательный роман г. Писемского не есть собственно, как знают теперь, вероятно, все русские читатели, история тысячи душ одной небольшой части нашего православного мира, столь хорошо известного автору, а история ложного исправителя нравов и гражданских злоупотреблений наших, поддельного государственного человека, г. Калиновича. Автор превосходных рассказов из народной и провинциальной нашей жизни покинул на время обычную почву своей деятельности, перенесся в круг высшего петербургского чиновничества, и с своим неизменным талантом воспроизведения лиц, крупных оригинальных характеров и явлений жизни попробовал кисть на сложном психическом анализе, на изображении тех искусственных, темных и противоположных элементов, из которых требованиями времени и обстоятельств вызываются люди, подобные Калиновичу…».
«Ему не было еще тридцати лет, когда он убедился, что нет человека, который понимал бы его. Несмотря на богатство, накопленное тремя трудовыми поколениями, несмотря на его просвещенный и правоверный вкус во всем, что касалось книг, переплетов, ковров, мечей, бронзы, лакированных вещей, картин, гравюр, статуй, лошадей, оранжерей, общественное мнение его страны интересовалось вопросом, почему он не ходит ежедневно в контору, как его отец…».
«Некогда жил в Индии один владелец кофейных плантаций, которому понадобилось расчистить землю в лесу для разведения кофейных деревьев. Он срубил все деревья, сжёг все поросли, но остались пни. Динамит дорог, а выжигать огнём долго. Счастливой срединой в деле корчевания является царь животных – слон. Он или вырывает пень клыками – если они есть у него, – или вытаскивает его с помощью верёвок. Поэтому плантатор стал нанимать слонов и поодиночке, и по двое, и по трое и принялся за дело…».
Григорий Петрович Данилевский (1829-1890) известен, главным образом, своими историческими романами «Мирович», «Княжна Тараканова». Но его перу принадлежит и множество очерков, описывающих быт его родной Харьковской губернии. Среди них отдельное место занимают «Четыре времени года украинской охоты», где от лица охотника-любителя рассказывается о природе, быте и народных верованиях Украины середины XIX века, о охотничьих приемах и уловках, о повадках дичи и народных суевериях. Произведение написано ярким, живым языком, и будет полезно и приятно не только любителям охоты...
Творчество Уильяма Сарояна хорошо известно в нашей стране. Его произведения не раз издавались на русском языке.В историю современной американской литературы Уильям Сароян (1908–1981) вошел как выдающийся мастер рассказа, соединивший в своей неподражаемой манере традиции А. Чехова и Шервуда Андерсона. Сароян не просто любит людей, он учит своих героев видеть за разнообразными человеческими недостатками светлое и доброе начало.
Романы Августа Цесарца (1893–1941) «Императорское королевство» (1925) и «Золотой юноша и его жертвы» (1928), вершинные произведем классика югославской литературы, рисуют социальную и духовную жизнь Хорватии первой четверти XX века, исследуют вопросы террора, зарождение фашистской психологии насилия.
Борисав Станкович (1875—1927) — крупнейший представитель критического реализма в сербской литературе конца XIX — начала XX в. В романе «Дурная кровь», воссоздавая быт и нравы Далмации и провинциальной Сербии на рубеже веков, автор осуждает нравственные устои буржуазного мира, пришедшего на смену патриархальному обществу.
Романы Августа Цесарца (1893–1941) «Императорское королевство» (1925) и «Золотой юноша и его жертвы» (1928), вершинные произведем классика югославской литературы, рисуют социальную и духовную жизнь Хорватии первой четверти XX века, исследуют вопросы террора, зарождение фашистской психологии насилия.
Симо Матавуль (1852—1908), Иво Чипико (1869—1923), Борисав Станкович (1875—1927) — крупнейшие представители критического реализма в сербской литературе конца XIX — начала XX в. В книгу вошли романы С. Матавуля «Баконя фра Брне», И. Чипико «Пауки» и Б. Станковича «Дурная кровь». Воссоздавая быт и нравы Далмации и провинциальной Сербии на рубеже веков, авторы осуждают нравственные устои буржуазного мира, пришедшего на смену патриархальному обществу.