Скорпион - [6]

— При людях?

И я подумал… впрочем, разве это важно, что я подумал, когда услышал мелкотравчатую зверюшку по имени Ася. Я не удивился тому, что услышал.

Ася испытывала слабость к лошадям. Академик по себестоимости приобрел двух лошадок — и внучка летом гарцевала по местным колдовским окрестностям. Однажды после бессонной ночи я отмокал в речушке, когда из кустов выехала Ася. Она меня видела, но тем не менее, прыгнув с конского крупа, бросила с себя все одежды и голышом прошествовала в воду. Я понимаю, что на того, кого считаешь лакеем, можно не обращать внимания.

Эту девочку можно понять и простить. Она искренне убеждена, что жизнь, которую ведет её дед, вредна и опасна; она только не может понять, что именно в такой жизни он проживет и долго, и счастливо.

Я подумал: а какой жизнью живешь ты, европеизированная милая девчушка? Ты родилась в золотой колыбельке. Ты безбедно провела детство в академической оболочке. Знаешь ли ты, дюймовочка, жизнь, мелькающую за ветровым стеклом твоей малолитражки? Прости, я не верю, что у тебя, нигилисточка, нет другой жизни.

Конечно, глупо было обижаться на того, кто считает тебя лакеем. Лакей должен выслушать все, хочет он этого или нет. И никто не будет интересоваться: желает ли он это слушать или нет?

Но мне стала интересна эта маленькая мушка со своим мировоззрением. Мне захотелось застукать её настоящую, такая у меня появилась прихоть, такая вот блажь. Такой вот у меня недостаток. Вот только недостаток чего? Ума, любви, денег, женщин или чувства долга?

Думаю, чувство долга у меня в крови — я рожден, чтобы выполнить свой служебный долг.

По доверительной просьбе Нача я установил наблюдение за квартирой, которую частенько стала посещать любительница веселой и зажигательной жизни по прозвищу Мадам. Это было наружное наблюдение: за определенный час я должен был зафиксировать всех, кто… Малоприятное занятие, что там говорить.

Не думаю, что кому-то понравится, когда он узнает — за ним установлена наружка. Например, я не люблю, когда за мной следят. Я начинаю нервничать из меня не получился бы актер; я волнуюсь в кадре чужого внимания, меня злит и бесит, что кто-то смеет вести наблюдение за мной, помимо меня самого.

Однажды я обнаружил — меня ведут, как кавалер барышню. Тот, который следил, двигался за мной, точно тень. Наверное, это была моя тень?

Нет, поначалу я почувствовал взгляд. В многомиллионной городской толпе я вырвал этот чужой дежурный взгляд. Я почувствовал ожог на шкуре от этого профилактического взгляда. Подумал, что это я сам на себя смотрю со стороны. И решил проверить свое предположение: влез в душную булочную, купил бисквитные пирожные и принялся их жрать, я никогда подобного себе не позволял, и тем не менее хотел понять, где моя тень, а где тень человека, остановившегося у рекламного стенда.

Он остановился у стенда, где клочьями обвисали бумажные лохмотья. Он внимательно вчитывался в обрывки бумаги и его тень наползала на тугое стекло булочной. Он тоже, вероятно, хотел кремового бисквита, и я его хорошо понимал.

Я купил пирожные: мне их аккуратно сложили в коробку и даже перевязали эту коробку атласным розовым бантом; я никогда не подозревал, что в булочной могут так бескорыстно обслуживать посетителей.

Я повел тень от газетного стенда. Шел по городу и своей нежной шкурой чувствовал её присутствие. Признаюсь, поначалу меня взбесило такое внимание, однако после здравого рассуждения понял, что ничего страшного не происходит: обычная профилактическая проверка.

Тень я привел в подъезд дома. Я знал этот дом; в этом доме очень давно жила девочка, на лестнице была ниша, и я помню, мы стояли по ночам в этой нише и целовались. Я чувствовал себя взрослым и мял маленькие чужие груди. Они были холодные, как мрамор. Как мрамор, говорил я ей, слюнявя молодую рану рта. А затем, чтобы согреть руки, тискал их вниз. Там, в паху, было тепло, уютно и шелковисто до головокружения. У моих рук надолго оставался запах мочи и тайны.

Потом девочка умерла — как странно-как странно; у неё оказалась дурная наследственность: сердце.

Девочку отпевали в церкви. Там было душно от агрессивно потрескивающих свечей, от набожного люда, от забубенного речитатива попа, от шарканья подошв. Девочка лежала в гробу и её ничего не раздражало. Она лежала в удобном гробу и на её щеках играл румянец. Когда я поцеловал на прощание её лоб, то понял: девочки больше нет и уже не будет — её лоб был холоден, как мрамор. Увы, она была обречена на смерть, а я — на жизнь.

И я жил, и моя тень напряженно поднималась по когда-то праздничной и мраморной лестнице. От тени несло спертыми газами, дорогостоящим одеколоном и азартом погони. А я стоял в нише. И был в ней один.

Когда тень отпечаталась на стене, я нанес удар. Признаюсь, я её мог убить. За что? Хотя бы за то, что она собой опоганила мрамор лестницы и прошлое. Но ведь сюда, на эту старую помпезную лестницу, я её привел, эту тень. Я?

Болевым приемом сжав шею тени, я принялся скармливать пирожные.

— Кушайте, сударь, — говорил я.

— Спасибо, мне не хочется, право, — отвечали мне.

— Жри, падла, — говорил я.