Скопус-2 - [35]
По этим вот склонам в тот день разбросаны были трупы врагов, а теперь скачут по ним серны и осторожные лисы мастерят свои норы в узких кривых пещерах. Фары скользящих в долине машин на мгновение рассекают надвое ночную тьму и выхватывают из мрака пушистый силуэт опешившей охотницы.
А когда затихает движение на шоссе, и утомляется, и засыпает всякая тварь, раздается над Гивоном голос пророка:
— Теперь же предстаньте! — требует венчавший Саула на царство. — У кого я взял вола, у кого взял осла?
Голос гудит и плывет, и перехлестывает через холмы, и затопляет долину.
И, глядя на никелевый серпик Венеры в темном высоком небе, я отвечаю:
— Не брал ты у нас, Господи, да и не было у нас этого. А была у нас швейная машинка, зингеровская, старенькая, да поваленные бурей деревья, да еще очереди, очереди, очереди да странное атмосферное явление.
А больше и не было у нас ничего.
Феликс Кандель
Не прошло и жизни
Отрывки из романа
…а в девятой квартире перевелись даже тараканы.
Сами ушли — никто, вроде, не гнал.
Грустно и голодно.
Звенели когда-то времена — тесные, сутолочные, колготные, пекли-варили-жарили, щедрые крошки сыпали со столов: тараканьи гулянки заполночь.
Умерла прежняя квартира, и тараканы ушли. Ушли тараканы в развеселые кварталы, в сытные кухни — хлебные края.
Рыба ищет, где глубже, а таракан — где лучше.
Пробивается свет из-за двери, солнечный неуместный блик. Паркет отдает желтизной. Старый, дубовый, в крупную шашечку: никак рассыхаться не хочет.
Пройди в глубину, в темноту, в тайну коридорную: кто-то за плечо тронет, волосы опушит, ладонью по щеке огладит…
— Кто тут?!
Никого.
Лифт урчит за стеной. Лифт-старикан, который давно уже живет сам по себе. Хочет — едет. Не хочет — стоит. Покажешься — повезет. Заупрямится — высадит. Дверью запахнется: стоит, думает, вспоминает свое… Редко-наредко — по весне — разыграется, ни с чего вроде, да и пойдет кататься вверх-вниз. И поскрипывает, как повизгивает. И подрагивает, как подпрыгивает. Будто детьми переполнен.
К старости мы все сумасшедшие.
Попадись ему в игривую минуту, до утра не отпустит, укатает до одури.
Особенно старушек.
Были когда-то зеркала, деревянные панели благородных сортов, был плюшевый диванчик: все сгинуло, кончилось, заменено пошлой пластмассой — кабинка туалетная…
Лифт бурчит за стеной.
Шкафы сутулятся от старости.
Шкафы-кариатиды, подпирающие потолок. Хранилища нищей престижности…
Телефон звякает спросонья, телефон-призрак, переполненный голосами, старомодный и уютный, который давным-давно сняли со стены.
КЗ-43-73 — номер моего детства.
Цифры в памяти, как шурупы в стене.
Следы от шурупов.
Проступают через побелку старые записи, карандашом по штукатурке: телефоны и имена, записанные второпях, имена и телефоны, к которым нету возврата.
Позвони — тихо.
Перезвони — занято.
Говорят там, по тому номеру, — уж не я ли?..
Боязно влезать в разговор…
Кто-то немощно ковыряется в замке, воротившись из прошлого, попасть ключом не может, дверь отворить не может, войти и заново начать жизнь.
Надежда ушла вместе с тараканами.
Окна оклеены на зиму облигациями…
Плачет младенец в дальнем углу. Жалким заморышем карточной системы.
Полотер скользит по стеночке, легкий, пугливый на окрик полотер, что от всякого скрипа-шороха сливается с натертым паркетом.
Слепенькая старушка несет из кухни кастрюльку с молочным киселем: утеху беззубой старости. Рука дрожит — пенка на киселе дрожит — тень расползается рябью по беленой стене.
Женщина бежит к телефону, легконогая, торопливая, прижимает трубкой седенькую прядку:
— Алло! Алло!..
А оттуда — голос разбитый, несклеенными обломками:
— Ой, это куда же я попала?..
Тень женщины — тень голоса — тень жизни…
Мама моя.
Востроносая девочка в перекошенном платье шлепает босиком на кухню, лезет с ногами на табуретку, оглядывает и обнюхивает пустые соседские кастрюли.
В жирной воде плавает встрепанная мочалка…
Ритка-баритка, здоровая нога.
Тихий мальчик проходит по стеночке в ванную, сыплет порох на подоконник, поджигает спичкой, задумчиво растворяется в густом, едком дыму.
Копоть садится на мокрые, вывешенные для просушки простыни, делает их серыми и поношенными на вид.
Тазы на стенах с корытами. Черные проплешины на дне ванны. Разбухшая от сырости рама. Вид из окна на дальние бульвары. Прохлада в любую жару.
По-моему, это я, тот мальчик, и скандала теперь не миновать…
Кто-то шевелится в туалете.
Долгие вздохи. Слабые шуршания. Рваные газеты на кривом гвозде.
По театрам и концертным залам.
Фельетон.
Спорт.
Из зала суда.
Высокий сутулый старик в мятых пижамных штанах до горла выходит из глубин квартиры, дергает с робостью дверь туалета, покорно становится в очередь.
Последний в стране коммивояжер. Предлагает краски инвалидной артели, которые никто не хочет покупать.
Краски линяют — жизнь линяет — память линяет: может, это был другой старик?..
Тоже будет читать, когда займет туалет.
На полях и стройках страны…
Эхо вздохов — эхо событий — эхо спускаемой воды в унитазе.
Деревенская толстуха — синяя косынка в горохах — бежит без звука по коридору с кошелкой в руке, пузом стукается о стенки. Кому что, а на ней дом. Не свой, правда, да уж давно не чужой. Дети на ней. Обеды. Комнату прибрать.
