Скопин-Шуйский - [69]

— Почто же ты не прислал тех изменников ко мне? — уже визгливо и раздраженно проговорил царь.

— Это были безумцы, — спокойно ответил князь.

— Это был Ляпунов! — крикнул Василий.

— Не один, — с легкой усмешкой произнес Михаил Васильевич.

Чувствуя под собой почву, веря в крепость своего престола, Василий Иванович забылся. В его голове пронеслись и слова предупреждения брата и предсказания Равоама.

— Рано, Михаил, царевать задумал, — тихо произнес он с угрозой в голосе.

Скопин гордо выпрямился.

— Царь! — начал он, и тоской и насмешкой прозвучал его голос. — Царь! Не раз и не два и не по воле Ляпунова или рязанцев мог я снять с головы твоей не по тебе кроенную шапку Мономаха. Я мог! Слышишь, государь, я мог…

Его глаза сверкнули. Василий весь съежился.

— Я мог, — продолжал Скопин, — но я не хотел. А если я захочу, не ты и не твои бояре остановят меня! Разве ядом изведете…

В соседней комнате что-то зашумело.

— Я и теперь могу… Ты знаешь, — приближаясь к царю, говорил Скопин, блестя глазами, — если бы сейчас от тебя я вышел на площадь, велел бы звонить во все колокола и сказал бы народу, что ты ненадобен… Как ты думаешь, дядя, что бы сделал народ?

— Ты не скажешь этого, ты не сделаешь этого! — в ужасе прошептал Василий. — Ты крест целовал мне…

— Не тебе, — высокомерно ответил Скопин, — не тебе, а Руси. Да, дядя, я не сделаю этого, чту в тебе царя, и, если ты устроишь Русь, слава тебе. Я слуга твой! Но знай и помни, что не ты один устроишь Русь. Пусть идет вся земля. А я страж ее… Не бойся, дядя, не враг я тебе и не верь наветам…

Василий низко опустил голову, на его глазах показались слезы.

— Да будет так! — тихо произнес он. — Обними меня, Миша!

Давно уже патер Свежинский жил в Москве и посещал довольно часто своего приятеля, князя Василия Голицына.

— Пока жив князь Михаил, — говорил он Голицыну, — крепок на престоле царь Василий.

Князь Димитрий был тоже теперь постоянным гостем Голицына. Они оба, не смея ясно высказать этого, желали Скопину смерти. Свежинский был между ними связующим звеном. Голицыну он говорил о старости Василия, о бездарности Димитрия и сулил ему в будущем венец. Димитрию же он говорил о том, что Скопин отнимет у него наследство. А про себя думал: «Ни тот, ни другой не получат престола, а получит его бродяга и Марина».

Тайные совещания продолжались каждую ночь, и приговор их был — смерть!

XVIII

Скопин садился на коня. На крыльце стояли его жена и мать. Он ехал на пир к Воротынскому, на крестины его сына.

— Я не засижусь, — весело крикнул он, снимая свою высокую шапку и выезжая в ворота.

Но в это мгновение раздался пронзительный вопль, и дура Агашка, неведомо откуда явившаяся, бросилась к его коню и схватила за узду! Диким блеском горели ее глаза.

— Не пущу, не пущу! — с пеной у рта кричала она.

— Пусти, Агаша, — мягко произнес Скопин.

— Не иди! — кричала Агаша. — Черные вороны заклюют ясного сокола.

Ее с трудом оторвали от княжего коня. Но с необыкновенной силой она вырвалась из державших ее рук и бросилась под копыта.

— Топчи, топчи! Не пущу!

— Агаша! — крикнула Марья Ефимовна.

— Моли его, мать, жена! Помилуй, Боже, помилуй, помилуй! — кричала Агаша и словно в судорогах билась на пыльной дороге.

— Миша, останься! — вдруг крикнула Анастасия Васильевна, не в силах преодолеть суеверного ужаса…

С трудом подняли Агашу и, несмотря на ее вопли, насильно уволокли в дом…

— Миша, не поезжай! — крикнула Марья Ефимовна. Но Скопин только махнул рукой и выехал из ворот. Не проехал он и улицы, как ему навстречу попался

Делагарди, с самого раннего утра куда-то уехавший.

— Князь, куда? — спросил он.

— К Воротынскому, — ответил Скопин.

— Берегись, дорогой князь, не езди, — проговорил Делагарди…

— Почему? — спросил князь, сдвигая брови.

— Узнал я от верных людей, что не любят тебя бояре… Не езди, — повторил Делагарди.

Князь опустил голову.

— Коли я нужен Руси, Бог сохранит меня, — через несколько мгновений ответил он, поднимая свое просветленное лицо.

— Так и я еду, — коротко произнес Делагарди…

На пиру присутствовал сам царь. Делагарди сидел слева, справа Ляпунов, за ним Истома, Пашков и Ощера с Темрюковым.

Тяжелое чувство не покидало Скопина. Он почти не ел и ничего не пил. Грустная и печальная сидела на этом пиру царица, и странной радостью светилось всегда угрюмое лицо Екатерины Григорьевны, жены князя Димитрия.

Скопин глубоко задумался. Его вывел из задумчивости голос кравчего, князя Куракина.

— Царь пьет твое здоровье!

Скопин торопливо поднялся с места. За кравчим стоял слуга и держал на золотом подносе кубок. Принимая кубок, князь случайно взглянул в лицо слуги. Что-то знакомое показалось ему в этих тонких губах, в смиренном выражении лица, которому так странно противоречили умные, непокорные глаза.

Он залпом осушил кубок. Он не видел, как побледнел слуга и отвернулся князь Димитрий. Он не слышал, как этот слуга, принимая на подносе пустой кубок, почти беззвучно прошептал: «Ad maiorem Dei gloriam!»

Что-то странное происходило вокруг. Минутами Скопину казалось, что все происходит как во сне. Разговоры сливались в неясный гул… Лица — в бесформенные массы…