Сколько стоит корона - [72]

Дойл подскочил при этих словах почти сразу. Что бы ни привело гонца к воротам, это было важно — он чувствовал. Интуиция буквально кричала о том, что эти вести не принесут ничего хорошего, и сердце отзывалось на волнение бешеным стуком, пальцы подрагивали от странного возбуждения.

Не закончив обед, поспешили к воротам — вдвоем, в сопровождении охраны, верхом. Эйрих был спокоен — кажется, не понимал, насколько печальными могут быть принесенные вести, или обманывал себя излишними надеждами на лучшее… На этой мысли Дойл запнулся, пытаясь понять, чего боится, ведь гонец мог привезти сообщение о какой-нибудь безделице: о недоборе хлеба или о засухе на юге, о том, что в горах в очередной раз прорвали границу великаны, в конце концов. Но страх был — сильный, липкий, вызывающий противную дрожь и испарину на лбу.

Эйрих заметил это и спросил осторожно:

— В чем дело?

Дойл только дернул плечом — он, пожалуй, не мог бы объяснить этого, только чувствовал, что надо спешить — куда-то вперед. Короткая, казалось бы, скачка разгорячила тело и кровь. Дойл рванул ворот камзола, желая глотнуть побольше воздуха, но бесполезно — горло как будто перетянуло петлей неприятных предчувствий.

Возле ворот было оживленно. Несколько стражников стояли почти вплотную к громадным деревянным створкам, а вокруг возбужденно галдели женщины. Пятеро или шестеро мужчин в простых костюмах кучкой замерли чуть в стороне, но напряженно прислушивались.

Стук колес привлек их внимание, и прибытие Эйриха заметили все. Почтительно расступились, давая дорогу. Эйрих остановился возле ворот и громко спросил:

— В чем дело?

«Король, это король», — пронеслось среди людей.

— Ваше величество! — донеслось из-за ворот. — Дурные вести! Я из лордства Зиннет, на западе. Остеррадские войска вчера перешли границы. Гарнизон пал!

Дойл почувствовал, что в легких кончается воздух. Эйрих побелел так сильно, что это было видно со стороны. Остеррад снова на землях Стении. Снова война — но блистательный Эйрих, король-Солнце, не может возглавить своих воинов.

Эйрих обернулся каким-то странным, почти детским движением, ища не то поддержки, не то совета. И Дойлу нечего было ему сказать, кроме того, что, если милорды не сумеют соединить свои силы, Стения обречена.

— В Стин, — пробормотал Дойл, — к милорду Рою. У него Кэнт, они могут…

Он не договорил и не сумел объяснить, что именно могут старый однорукий Рой, военный советник отца, и гигант-Кэнт, потому что Эйрих вдруг стал бело-желтым, как настоящее солнце, и начал жечь, как оно. Кожа заполыхала и натянулась как тысячи согнутых луков, во рту стало сухо и горько. Сияющий Эйрих распахнул уродливые кожистые белые крылья и взмахнул ими, поднимая шквалистый ветер. Воздушный поток ударил Дойла в грудь с громадной силой. Пальцы, державшие уздечку, дрогнули, колени ослабли, и Дойл начал падать вниз спиной. Крылья же стали еще больше и заслонили небо, наступила непроглядная чернота, которая взорвалась чьим-то надсадным криком и непреодолимой, вытягивающей жилы болью.

Глава 31

Мир был черно-красным, цвета растекающейся по земле крови, и пульсировал, как сердце в развороченной груди. Перед глазами в ритме бьющегося пойманной птицей пульса проносились пугающие тени, которые были страшнее самого жуткого ночного кошмара. А вокруг плескалась боль, лизала кожу пламенными языками, вгрызалась в кости, разрывала плоть когтями — снова и снова без конца. В ушах бил набат, и гулкий густой звук разбивал изнутри череп, отдавался в зубах и онемевшем, неподвижном языке.

Сколько времени это продолжалось, Дойл не знал, но постепенно набат немного стих, а каждый оттенок боли стал различаться в отдельности, отчетливо и остро. Кажется, стали слышны голоса — чужие, гулкие, но слов было не разобрать.

Впрочем, Дойлу не нужны были слова. Эта боль во всем теле, этот жар были слишком надежными приметами, чтобы ждать со стороны каких-нибудь подтверждений. Его кошмар стал явью. Конец истории.

С трудом, не в силах поднять веки, едва шевеля сухими губами, он выговорил:

— В доки, — на большее не хватило, но в гаснущем от новой вспышки мучений сознании гремела эта мысль: в доки. Прочь от Эйриха и леди Харроу. Как можно дальше из дворца.

Ответа он не разобрал, хотя вслушивался со всем вниманием. Голос был знакомым — откуда-то издалека, из снов, после которых просыпаешься в поту. Голос обещал: «Мы поиграем, принц». И от этого обещания даже жар болезни отступал — таким холодом отдавался каждый слог. «Мы поиграем», — и левую руку сжали тиски, кнут облизал обнаженную кожу. «Не плачь, принц», — голос стал укоризненным. Дойл знал, что плакать недостойно, мужчины не плачут, но едва ли мог сдержать льющиеся по щекам слезы.

«Его должны осмотреть лучшие лекари», — вступил в беседу другой голос. А первый рассмеялся — он точно знал, что лекари не помогут. Дойл был с ним согласен. Одной частью сознания он понимал, что произошло: чума сжала его в своих объятьях, а эта дама редко отпускает любовников. От этого хотелось не то засмеяться, не то забиться в приступе истерики. Он так быстро взял руководство городом в свои руки, так смело распоряжался, так уверенно выезжал в патрули, словно был не человеком, а посланцем Всевышнего, защищенным от болезней и невзгод. Где теперь его власть? Он не мог владеть даже собственными руками и ногами. И уже не сможет. Из груди вырвался стон, но Дойл не услышал его, оглушенный. Он видел людей, которым удавалось пережить чуму. Видел их гниющие пальцы, черную кожу. Иногда лекарь-мясник догадывался отнять одним ударом ножа, позаимствованного у палача, пару пальцев или всю конечность, и тогда чернота исчезала — но толку?