Скобарь - [7]

— Товарищ старшина, — спросил он, легко шагая своими неутомимыми ногами лесника по мокрому октябрьскому бурелому, — чего это командир-то велел? Какого еще языка ему нужно?

— Обыкновенного. Немца. Надо выяснить, какие тут новые части у них стоят.

— Привесть ему немца? Капитану? — почтительно осведомился скобарь.

— Ну да, капитану. Надо сделать, брат Журавлев.

— Да уж коли велено, так, видать, надо! — дисциплинированно заметил Иван Егоров. На этом их разговор и окончился.

Старшине Габову никак не могло прийти в голову, что слово «привести» имеет для прирожденного псковича совсем особое значение, что на севере Псковщины сплошь и рядом говорят: «Я вчера много грибов из лесу привел», или: «Смотри-ка, какую я палку себе привел».

Дальнейшие события развернулись так.

Группа, совершив разведку, пришла без потерь, принеся ценные сведения, небольшие трофеи (шкатулку с документами, новой марки мину от ротного миномета), но немца захватить не удалось. Журавлев же — это за ним водилось, и отучить его от партизанских обыкновений было нелегко — где-то отстал и не вернулся вместе с другими.

Никто особенно не встревожился: медведь в лесу не пропадет! Его даже не вздумали записывать в «без вести пропавшие». Журавлева уже знали.

И на самом деле, утром следующего дня он стал перед Савичем, как лист перед травой.

Из разговора выяснилось, что он «взял маленько левее», наткнулся на тяжелую батарею противника, засек ее местоположение, переночевал в стоге сена, долго следил за лесозаготовками врага (немцы строили там блиндажи на высотке), подсчитал число машин, идущих по дороге в К., — словом, сделал немало. Савич пожурил его за излишнюю предприимчивость, проявленную без разрешения начальства, и хотел уже отпустить, считая разговор оконченным.

— Товарищ капитан! — сказал тогда вдруг Журавлев. — А я к вам там фюрера одного привел…

Савич так и подпрыгнул:

— Как фюрера? Немца? Да что ты говоришь? Чего ж ты раньше молчал? Где он?

Пскович небрежно кивнул за окошко по направлению к лесу, вплотную окружавшему савичевский штаб.

— Да эва, на покрестнях, коло заставы ляжить!

— Лежит? — удивился командир. — Почему лежит? Он что, раненый, что ли?

— Дохлый! — безмятежно ответил Журавлев, тщательно свертывая крученку. — Ну, в превеликую силу доволок; думал, всё мое — не доволоксти!

— Как дохлый? — ужаснулся Савич. — Так на кой же мне черт мертвый немец? И ты его от них сюда мертвого на себе тащил? Голубчик мой, да мне мертвых совсем не надо…

Скобарь перестал крутить табак и, открыв рот, недоуменно воззрился на командира.

— Не, он пёрва живой был… горазд живой. Кусался! Идти ни в жисть не хотел…

— И ты что же, убил его?

— Не, зацем бить? Сохрани бог, я его не бил! Так, помял цуток: уж оцень брыкается, никак с ним не сообразишь…

— А он?

— Сдох цаво-то, — огорченно пожал плечом этот удивительнейший человек. — Ну ж, я думаю, хоть ты дохлый, хоть ты живой, а я ж тебя привяду к капитану! Вот и привел. А знал бы, цто он вам не горазд надо, — да стал бы я его зря столько волоксти, падину такую…

— Вот, понимаете, — говорит и сейчас Савич, — и смех и грех с ним! Черт ли его знал, что у него «привести» и «принести» путаются. Ну что ж? Вышли мы на улицу… Лежит немчик. Щупленький такой, лет двадцати… Ефрейтор, Эрвин Хаазе из Билефельда на Рейне. До войны был приказчиком в универмаге. Вот тут у меня письма от его Анны Лизы, карточка, талисман с богородицей какой-то… Как же, спасет богородица от таких лап! Эх ты, Жоров ты, Жоров!..

Над Журавлевым смеялись в отряде целую неделю. Немца зарыли около дороги под сосной.

Когда же неделю спустя наметилась новая операция, Журавлев уже проявлял полное понимание того, что значит термин «привести языка», и усердно просил у командира разрешения выполнить эту задачу.

Вот тщательно переписанный отрывок из рапорта старшего сержанта Самуила Кацмана о том, что произошло в тот день в тылу у противника возле сто двенадцатого километра железной дороги.

«Подойдя к полотну кустами, по азимуту 106, как раз в том месте, где оно сходится с железной дорогой, мы залегли. Шоссе отлично просматривалось на протяжении 150–200 метров в самой вершине образуемого им здесь крутого извива. По шоссе из Кирилловки в Огнево в это время шел обоз. Нами были подсчитаны 65 фур с обмундированием и порожней тарой от боеприпасов. Обоз шел под сильной охраной, так что обнаруживать себя противоречило смыслу.

Обоз выходил из-за кустистого косогора справа и скрывался влево за таким же кустистым холмом. Когда последняя подвода прошла, я уже намеревался переменить позицию, но в эту минуту на открытое пространство выехал из-за поворота фашистский офицер на велосипеде. Отстав на сотню-другую метров от своих, он газовал вовсю, очевидно боясь одиночества.

Когда он почти поравнялся с нами, краснофлотец Журавлев, не дожидаясь приказа с моей стороны, одним прыжком настиг его и, сбив с машины, скрутил ему руки. Затем немец был перетащен в кустарник, обыскан и оказался обер-лейтенантом 391-го пехотного полка Гергардом Шпехтом, который при сем препровождается. Велосипед утопили в яме с водой.

Считая, что ввиду взятия языка основная цель нашей операции достигнута, я приказал начать отход.