Склонен к побегу - [2]

Этот 6-тиэтажный старинный дом, куда я переехал 7 лет назад, после развода с женой, после революции коммунисты перепланировали по-своему. Коммунальная квартира из 4-х комнат, где я теперь жил, являлась лишь половиной той квартиры, которую до революции занимала одна семья инженера. Поскольку эта квартира раньше имела два входа: парадный и чёрный, то коммунисты и сделали из нее две. Наша теперешняя квартира имела бывший чёрный вход. Такую «роскошь», как отдельная кухня, коммунисты тоже упразднили, превратив ее в жилую комнату, и в ней теперь жил я. Все кухонные приборы и кухонные столы четырех семей, проживающих в нашей квартире, были установлены в прихожей.

Когда я своим ключом открыл входную дверь, то сразу окунулся в клубы пара и дыма, ибо в кухне-прихожей приготовление ужина для трех семей шло полным ходом. Прямо напротив входной двери, у своего стола, «колдовали» Федор Борисович Ханин и его любовница Ираида Ивановна. Ханин был киномехаником и ортодоксальным коммунистом и всегда поражал меня своим знанием газетных политических штампов и бездумным их употреблением. У соседнего с ним стола, рядом с плитой, стряпала Васильева, женщина средних лет, работавшая попеременно то уборщицей, то почтальоном. После того, как ее муж в пьяном виде упал с окна и разбился, Васильева осталась вдвоем с дочкой, озлобилась на весь свет и в те вечера, когда к ней не приходили мужчины, затевала скандалы с соседями и даже дралась.

А у крайнего стола слева находился человек с бритой головой, Алексей Михайлович Хмиров, старый коммунист, бывший начальник Отдела технического контроля Адмиралтейского завода, а ныне — пенсионер и квартуполномоченный нашей квартиры, занимавший вместе с женой самую большую и лучшую комнату. Пенсионером Хмиров вовсе не выглядел: был он очень здоров, подвижен и энергичен и особенно — любопытен. Он и теперь с любопытством оглядел меня, когда я вошел и поздоровался, и спросил:

— Что нового, Юрий Александрович?

— Завтра будет солнечная погода, — ответил я.

— Ну, это вы сочиняете! — возразила с улыбкой Ираида Ивановна, переворачивая на сковородке свои котлеты.

— Еще и недели не прошло с тех пор, как мы в последний раз видели солнце, а вы опять обещаете солнечную погоду!

Я тоже с улыбкой пожал плечами и стал открывать дверь своей комнаты, которая была закрыта на внутренний замок и на висячий замок. Моя комната была всего 8 кв. м. и в ней находились: диван, три стула, письменный стол, этажерка, приемник и круглый столик. На стене висела картина «Голгофа» — всё, что осталось от имущества моих родителей. Белье и одежду было невозможно разместить в моей комнате и для них я сделал фанерный шкаф в коридоре, который прибил гвоздями к стене. «У него и украсть-то нечего, гол как сокол, — а зачем-то закрывает свою комнату на два замка!» — услышал я однажды шепот соседей за своей спиной. Однако, я продолжал закрывать. Не мог же я сказать им, что хранил под замками не деньги и не драгоценности, а — свой дневник и оборудование для побега!

Теперь пришло время уничтожить дневник. Я поставил в кухне на газовую плиту ведро с водой и пока я ужинал вчерашним супом с хлебом, вода в ведре закипела. Тогда я принес ведро в свою комнату, закрыл изнутри дверь комнаты на крючок, а потом отомкнул ключом верхний ящик письменного стола. В дальнем его конце, под всякими письмами и бумагами лежали три толстые тетради в коленкоровых обложках. Это были мои дневники.

Я начал вести дневник с 8 лет. Мой отец, Ветохин Александр Сергеевич, может быть заметил во мне литературные способности, а может быть, сделал это для моего развития, я не знаю. Только однажды, когда я ходил в первый класс, он принес и положил передо мной огромный гросс-бух, книгу с линованными страницами, весом и размером соизмеримый со мной самим.

— Эта книга — твой дневник, — сказал мне тогда отец. — С сегодняшнего дня до конца своей жизни ты будешь записывать в него всё, что ты делаешь, все что ты думаешь, о чем мечтаешь.

Полезное дело задумал для меня отец. Я вел дневник в его книге вплоть до войны и эвакуации. Потом, долгие годы у меня не было возможности быть наедине с собой и не было места, где бы я мог хранить дневник. Только в 1955 году, после развода с женой, я возобновил писание дневника и в нем было много недозволенных мыслей. Прежде, чем бросить дневники в кипяток, я открыл тетрадь № 1 и углубился в чтение:

21-го декабря 1955 года.

Теперь, когда семья моя распалась и у меня больше нет необходимости лезть из кожи вон, чтобы прокормить ее, я могу вновь подумать о себе самом, о своем назначении в жизни, установленном свыше, и сделать некоторые выводы. В этом мне поможет дневник. Поскольку человек, как дерево, не может жить без корней, то я и начну мой дневник с корней, т. е. с моих родителей и моего детства. Я родился 18 марта 1928 года в Ленинграде, в русской интеллигентной семье, т. е. являюсь представителем коренного населения России, сведенного интернациональной бандой коммунистов на положение аборигенов. Первые мои детские воспоминания— это штрихи беспросветной нужды. Вот некоторые из них: мой отец, не имея денег на покупку зубной щетки, чистил зубы пальцем. Так же в целях экономии, отец не покупал бритвы и стриг волосы на лице маленькими ножницами. Подстричь волосы под подбородком отец сам не мог и иногда просил помочь ему. Питался отец по существу один раз в день — поздно вечером, когда возвращался с работы. Утром — только чай. С собой на работу мать заворачивала ему бутерброд. Вряд ли отец покупал к нему чай.