Складка времени. Сущность и критерии - [59]

Понятно, что когда я переживаю инфляцию собственной идентичности, я не ощущаю внутри самого себя нехватки и, по существу, имитирую мышление (фальсифицирую его) – то есть пассивен, ведом информационным потоком и внутренне дефрагментирован, время может быть для меня лишь внешним по отношению ко мне представлением (я понимаю, что существую во времени, но само оно для меня не существует), что ощущается мною как скука, однообразие, отсутствие смысла, ощущение понятности и предсказуемости мира (классическое «всегда так», «хотели как лучше, получилось как всегда»). То, что нынешняя достаточно глобальная складка времени вполне объясняется феноменами «информационной эпохи», «технологическим бумом» в сфере IT, «неолиберальным капитализмом» и т. д. и т. п. – вполне естественно. Однако, ошибкой было бы думать, что складка времени – это феномен являющийся прямым следствием состояния МИФа. У наших отношений с МИФом очевидно две стороны, и понятно, что состояние субъекта, например, его отношение к себе, состояние его внутренней рефлексии (возможно, что этот список достаточно велик или, напротив, куда короче и должен выглядеть иначе) играет в отношениях со временем – «складка» или «марш»? – настолько же важную роль, что и состояние МИФа, которому он принадлежит.

Вполне вероятно, что «складки», подобные нашей, 124. Равно как они уже не раз возникали в истории человечества[124] и при других обстоятельствах, например (если мы говорим о европейской цивилизации), в последние столетия до нашей эры в Древней Греции, в первые столетия нашей эры в Древнем Риме, затем в Средневековье, на рубеже первой четверти XX века и на рубеже его третей четверти (все это совершенно гипотетически). Да, сейчас мы очевидно имеем последствия третьей тоффлерианской волны, но куда большее значение, возможно, имеют «практики и техники себя» (© М. Фуко), определяющие отношение субъекта к миру интеллектуальной функции, в котором он себя обнаруживает. Глубокое осознание собственной идентичности (как некой, условно говоря, предназначенности), ощущение какой-то специфической нехватки, толкающей человека на созидательную деятельность (некая гумилевская «пассионарность»), наконец, глубокое и концентрированное на задаче мышление – не зависят от конкретной исторической эпохи, но совершенно точно определяются отношением субъекта со временем.

Во-вторых, о «переживании» времени

Говоря о времени, мы испытываем очевидные проблемы с нашим обыденным языком, от чего зачастую у меня не получается с необходимой точностью сформулировать свою мысль о том или ином «временном» феномене (в связи с чем часто приходится рассчитывать только на то, что я могу быть понят правильно, исходя из общего контекста). В спорной, быть может, но весьма убедительной теории Стивина Линкера о «природных инстинктах» перечисляется аж 17 «модулей» нашего поведения, которые, как он пишет, «могут пройти проверку» на «врожденность», в их числе – «интуитивная механика», «интуитивная биология», «числа», «ментальные карты для больших территорий», «еда», «скверна», «родство», «половое партнерство» и т. д., включая, разумеется (это ведь Линкер), «язык». Все они, с большой долей вероятностью, имеют в нашем мозгу определенные нейрофизиологические представительства, образованные специфическими функциональными связями[125]. Ло почему-то Линкер, хотя он и перечисляет такие «модули», например, как «опасность», «наблюдение за состоянием», «интуитивная психология» (помогающая предсказывать поведение других представителей нашего вида), что само по себе уже предполагает переживание времени, не говорит об отдельном «модуле» времени как такового. Это, возможно, не было столь существенным аргументом в некоем виртуальном споре о переживании «времени», но Стивен Линкер столь же блистательных психолог, сколь и лингвист, а потому, конечно, все знает о глагольных временах…

Да, язык учитывает время посредством хорошо нам известных «времен» глаголов (в некоторых языках через определенный строй предложений) – то есть как нечто имплицитное, время всегда в языке присутствует, тогда как самостоятельной – «инстинктивной» по С. Линкеру – сущности, каковая есть, например, у пространства (см. «ментальные карты больших территорий»), у него не обнаруживается. Действительно, время нам нужно всегда для чего-то (определение угрозы, наблюдение за состоянием, предсказание поведения других), а не само по себе, оно даже невозможно так – само по себе. Иными словами, время в языке, безусловно, так или иначе, присутствует, но вот языка для времени в языке не обнаруживается. Слова «прошлое» и «будущее» – это лишь способ соотнесения с настоящим моментом, но не время как таковое. События представляют собой некие капсулы во времени, и время потому тоже не играет тут значимой роли. Процессы, которые мы анализируем, есть нечто, что происходит с чем-то, но опять-таки – это не само время. То есть время всегда дано нам в языке как некий фон, но не выступает на этом фоне самостоятельной фигурой[126].

Все это свидетельствует ровно о том, что мы не можем говорить о времени, которое, собственно, и нуждается в прояснении – сама внутренняя логика нашего языка этого не предполагает. Однако у нас, странным образом, все-таки есть некое представление о времени. Если я попрошу вас вспомнить детство, вам в голову придут какие-то образы, которые вы будете буквально ощущать в далеком прошлом. Возможно, у вас возникнут чувства ностальгии или какой-то неловкости, сожаление от невозможности что-то вернуть или исправить… Если же я, напротив, попрошу вас подумать о будущем вашего ребенка, например, представить себе, как он будет жить, когда вас не станет, или просто о том, что вы сами в обозримом будущем отправитесь в мир иной, вы, скорее всего, ощутите пугающую неопределенность и напряжение. То есть, мы определенно можем чувствовать время, но мы ничего не можем толком о нем сказать.