Складка времени. Сущность и критерии - [52]

Что есть этот загадочный мир, пытались объяснить (если не начинать плясать уж от самой печки – Платона и, например, И.Г. Фихте) и Людвиг Витгенштейн (с его «границами моего языка, определяющими границы моего мира»), и Ролан Барт в своих «Мифологиях» (через разработанное им семиотическое понятие «мифа»), и Жан Бодрийяр (в частности, в «Символическом обмене и смерти», «Политической экономии знака» и, наконец, «Симуляции и симулякрах») с Жилем Делезом (см. «Различие и повторение») – оба они говорили о «симулякрах». Ричард Докинз предложил использовать понятие «мема», реплицирующего, подобно генам, культуру. Его последователи создали целое направление исследований – «меметику», из которой, собственно, и выросли социально-политизированные идеи «инфосреды» и «медиа-вируса» Дугласа Рашкоффа, «психических вирусов» Ричарда Броуди, «пустышки» Николаса Kappa и т. д. и т. п.

Каждый из них, включая Грегори Бейтсона, Дэниела Деннета, Василия Васильевича Налимова и многих-многих других (это как раз тот случай, когда лучше вообще никого не упоминать, чтобы никого не обидеть), что-то внес в понимание той реальности, которая на самом-то деле и является для нас основной, а для нашей субъективности – так и вовсе единственной. Но никому до сих пор так и не удалось назвать ее общеупотребимым впоследствии термином[110].

Обнаруживающаяся здесь терминологическая трудность весьма естественна и неизбежна. Неологизмы (например, «ноосфера») не приживаются, поскольку кажутся слишком оторванными от очевидности той реальности, которую они силятся означить; кроме того, нас не может не смущать несоответствие масштабов – какому слову мы доверим означить весь наш мир разом? А ведь именно таким образом и обстоят дела: все, что мы считаем «объективным» и «материальным», всегда и только – дано нам через эту сферу идеального, а потому для нас на самом-то деле нет ничего, что лежало бы за его – этого «идеального» мира – пределами. Потому, видимо, и попытки воспользоваться уже знакомыми словами, придав им новый смысл, оказались исторически несостоятельными: «культура», «лингвистическая картина мира», «массовое сознание», «информационная среда» и т. д. – все они хороши, но акцентируют лишь какие-то аспекты той реальности (сферы, среды и т. п.), о которой идет речь, но не могут ухватить ее целиком.

Изобрести так и не придуманный другими велосипед мне вряд ли удастся, поэтому я предлагаю инструментальный подход – использовать для обозначения той реальности, о которой мы ведем речь (и видимо, интуитивно понимаем, о чем эта речь), словосочетание – «мир интеллектуальной функции» (или, если угодно, МИФ). «Интеллектуальная функция», в отличие от функции собственно психической, которая обеспечивает процессы отражения окружающей действительности (прежде всего посредством ее центральных анализаторов), формирует внутрипсихические эквиваленты воспринимаемой нами реальности, ее, можно сказать, функциональную репрезентацию.

Механика работы «интеллектуальной функции» была в свое время убедительно показана еще Вольфгангом Келером в экспериментах на шимпанзе, а потом подробно разъяснена Львом Семеновичем Выготским и Александром Романовичем Лурия в их блистательной, как мне представляется, книге «Этюды по истории поведения»: когда шимпанзе перестает решать задачу простым перебором средств, методом «проб и ошибок», отстраняется и вдруг понимает, что ящики должны быть поставлены друг на друга, то есть перемещает образы этих предметов внутри собственного сознания, а потом мгновенно реализует верное решение. Целенаправленная работа с этими внутрипсихическими объектами, осуществляемая, как мы можем догадываться, в лобных долях, и представляет собой, по всей видимости, элементарное интеллектуальное действие.

«Усиленное нервное возбуждение не тратится наружу, на внешние беспорядочные движения, а переходит в какой-то сложный внутренний процесс, – пишут Л.С. Выготский и А.Р. Лурия. – Мы могли бы вместе с Бюлером предположить, что от внешних проб обезьяна переходит как бы к внутренним пробам, т. е. мы могли бы сказать, что возбужденные нервные центры обезьяны вступают в какое-то сложное взаимодействие, взаимоотношение, в результате которого и может возникнуть то «короткое замыкание», которым предположительно мы могли бы объяснить ее догадку. […] В опытах Кёлера обезьяна попадает всякий раз в новые положения. Ей никто не показывает, никто не учит ее, как она должна поступить, для того чтобы выйти из того затруднения, которое возникло на ее пути. Ее поведение есть приспособление к новым обстоятельствам, к новым условиям, в которых инстинктивные и выученные движения больше не помогают ей. […] Как мы уже указывали, орудие приобретает для нее «функциональное значение», и затем это функциональное значение может быть перенесено на любые другие предметы – кусок сукна, пучок соломинок, башмаки, поля соломенной шляпы и т. д. Обезьяна, таким образом, разрешает структуру, а не привыкает действовать при помощи ее элементов, и поэтому найденное ею решение оказывается широко независимым от конкретных элементов. […] Мы видим таким образом, что в поведении обезьяны намечается с совершенной ясностью новая форма – интеллект, – служащая основной предпосылкой для развития трудовой деятельности и представляющая соединительное звено между поведением обезьяны и поведением человека»