Скитания Анны Одинцовой - [52]

Позарастали стежки-дорожки,

Где проходили милого ножки.

Позарастали мохом-травою,

Где мы гуляли, милый, с тобою…

До войны, в праздничные вечера в большой комнате коммунальной квартиры на Обводном канале собирались родственники и знакомые с папиного завода. После нескольких рюмок, потеплевшие, заводили песню. Мама почти всегда начинала именно с этой песни, которую Анна запомнила с далекого детства.

Ринто высунул голову из своего полога. За ним показалась Вэльвунэ, Катя и даже захныкавший было Тутриль умолк, прислушиваясь к необычному, незнакомому пению. Когда Анна пропела последний куплет и умолкла, Ринто тихо сказал:

— Какая красивая песня… О чем она?

— О любви, — ответила Анна.

— Очень красивая песня, — повторил Ринто. — Если я понял правильно, у русских много песен о любви.

— Это уж точно, — согласилась она.

Анна пыталась отыскать у себя в сердце остатки того нежного чувства, которое она поначалу испытывала по отношению к Танату, но не находила их. Нет, не из-за того, что случилось между ней и Ринто. Просто чувство улетучилось, как проплывшее, развеянное ветром облако, как растаявший снег. И, когда случалось так, что Танат по привычке прижимался к ней, она не отталкивала его, принимала, как должна принимать мужа жена. Да и сам Танат, видимо, уже не испытывал к ней прежнего, неодолимого притяжения, брал ее потому, что Катя по каким-то причинам не могла исполнять супружеские обязанности.

Отдохнув несколько дней, стойбище двинулось дальше, уходя по направлению к северо-востоку.

Исчезли покрытые высоким кустарником берега рек. Теперь, чтобы добыть дрова для костра, приходилось раскапывать снег, иногда довольно глубоко. Но самолеты перестали летать над стойбищем. Лишь раз, в погожий день, послышался гул, и на горизонте сначала возникла точка, потом превратилась в летящий самолет, который, однако, не стал снижаться и последовал по направлению к бухте Гуврэль, где располагался арктический порт Провидения.

Ринто посчитал опасным двигаться дальше на полуостров и расположил стойбище на водоразделе, где к западу начинались отроги Золотого хребта и откуда, в случае опасности, можно уйти под сень узких ущелий.

День прибавлялся, и выпадали по-настоящему солнечные дни, когда в тихую погоду можно было поймать кожей лица тепло. Лица людей покрылись новым, свежим загаром, более нежным, нежели морозный загар, который сходил шелухой.

Анна провела моление о ниспослании тихой погоды, чтобы уберечь тяжелеющих важенок от пурги и ураганного, морозного ветра. Погожие дни сменялись пасмурными, снежными, когда наваливало столько мягкого пушистого снега, что по нему человек не шел, а плыл.

Держа в руках деревянный священный сосуд, Анна удалялась от стойбища. Она была в длинном замшевом балахоне, который, по словам Ринто, служил не одному поколению энэнылынов. Душевное спокойствие и умиротворение до краев наполняли сердце, и Анна старалась даже двигаться размеренно, спокойно, чтобы не расплескать эти чувства. Слова моления пришли сами собой, едва она сосредоточилась и слегка прикрыла глаза. Хотя они изливались из самой глубины души, в то же время чувствовалось их внешнее происхождение, как отзвук, как эхо иного, находящегося за пределами бренного человеческого тела.

«Вот ты и стала энэнылыном», — подумала про себя Анна Одинцова, подходя к ярангам.

Но на ее лице не было улыбки.

11

Вылезая из самолета, Атата зацепился ногой за край проема и чуть не вылетел головой вперед, прямо в сугроб. Он был зол и готов излить свой гнев на первого попавшегося. Однако этим первым попавшимся оказался сам председатель Чукотского окружного исполнительного комитета товарищ Отке, только что возвратившийся из Москвы.

Чуть поодаль от летного поля, пересекавшего небольшое плато, возвышалось здание местного аэропорта — деревянный одноэтажный домик с небольшой башней — контрольной вышкой. В большой комнате жарко топилась печь, благо топлива было довольно — в нескольких километрах находились угольные копи с прекрасным, высококалорийным каменным углем, который залегал не так глубоко.

В теплом помещении по случаю прибытия большого начальства уже был накрыт стол с выпивкой и обычной местной закуской — лососиными пупками, кетовым балыком, строганиной из чира и вареными оленьими языками.

Выпили по первой, и Отке спросил Атату:

— Как твои успехи на фронте коллективизации? Учти, я дал слово Центральному комитету партии и Советскому правительству, что в этом году самая дальняя окраина великого Советского Союза станет краем сплошной коллективизации.

— Мы засекли два стойбища, — доложил Атата. — Одно явно стойбище Ринто, убежавшего с полуострова. А второе — это стойбище Аренто из Канчаланской тундры. До него мы доберемся скоро. Собачьи упряжки готовы, и старик с оленями далеко не уйдет. Думаю, что к лету достанем и Ринто.

— Ринто я хорошо знаю, — сказал Отке. — Он даже мне дальним родичем приходится по материнской линии, как, впрочем, и ты, — кивнул он в сторону Димы Тымнета. — Все мы в Уэлене родственники. Однако вот так получилось, что классовая борьба разводит нас в стороны.

— Я думаю, что Ринто не классовый враг, — подал свой голос Дима Тымнет. — Я его тоже хорошо знаю и помню. Он лучший певец и танцор и на состязаниях часто побеждал даже американских эскимосов. Он старый человек, который не понимает, что такое Советская власть. Может, ему просто надо объяснить все.