Скитания Анны Одинцовой - [33]

Пищу готовили наскоро, иногда приносили из стойбища. Чаще всего это делала Катя, для которой лишнее свидание с любимым было всегда желанным. Она подбегала к Танату с радостной улыбкой, которая тут же гасла, когда она слышала вопрос о самочувствии маленькой Тутынэ и ее матери.

— Ребенок как ребенок, ничего особенного, — равнодушно и отчужденно сообщала Катя. — Только и знает сосать белую грудь.

Она так никому еще, кроме матери, и не открыла своего состояния, боясь сглазить, спугнуть зарождающуюся новую жизнь внутри себя.

Пурга ударила на двадцатый день после начала отела. Ветер уже не мог поднять талый, слежавшийся снег. Телят с важенками перегнали в узкое ущелье, хотя корма под толстым слоем снега было немного. Мужчины не уходили от оленей, похудели, осунулись, но все же урожай новых оленят был спасен.

В день, когда утих ветер и разошлись тучи, яростное весеннее солнце обрушилось на тундру, и из-под снежных склонов потекли ручьи. Вода пропитала снег. За короткую ночь, пока не было солнца, образовывалась ледяная корка. Пришла новая забота — сберечь оленьи копытца от порезов.

Пришел черед Танату ночевать в яранге. Он медленно шел по распадку, хлопая мокрыми торбазами по талому снегу. Сзади протянулась цепочка наполненных синей водой следов. Хотя ноги заледенели, да и все тело ломило от усталости и томительного желания поскорее лечь в мягкую, теплую оленью постель, порой он чувствовал и жажду по белому телу своей первой жены.

Еще издали, с высокого берега не проснувшегося ручья, Танат услышал детский плач, который не ослабевал, а все более усиливался. В этом плаче чувствовался не обычный детский, требовательный каприз, а глубокое страдание и тоска.

Танат вошел в дымный чоттагин и, когда глаза привыкли к полутьме, увидел в изголовье своего семейного полога Анну с плачущим ребенком на коленях. Она пыталась сунуть младенцу свою грудь, но маленькое, красное от натуги личико отворачивалось от темного соска с белыми капельками молока.

— Ну что ты плачешь? Ну что с тобой? — причитала Анна. — Пососи молочка, может быть, легче станет… Ой, ты моя несчастная, за что тебе такие страдания?

С распущенными, всклокоченными и грязными волосами, с покрасневшими от бессонницы глазами, Анна мало напоминала юную золотоволосую тангитанку на припайном льду Уэленского берега.

— Что случилось?

— Тутынэ заболела… Не берет грудь, вся горит, бедненькая.

Танат вопросительно посмотрел на свою мать.

— Я испробовала все средства, все травы, собранные еще на берегу Уэленской лагуны. Ничего не помогает, девочке все хуже.

Танат выбежал из яранги и бросился в оленье стадо. Он уже не обращал внимания на свои мокрые торбаза, на разлетающийся под ногами мокрый снег.

— Отец! — закричал он еще издали. — Отец! Сделай что-нибудь! Спаси нашу девочку! Я умоляю тебя! Ты ведь можешь, если очень захочешь! Если Тутынэ умрет, я тоже умру…

— Не говори так! Человеческой жизнью могут распоряжаться только боги, потому что только они даруют ее человеку, — сдержанно произнес Ринто и пошел за сыном в стойбище.

В яранге он лишь кинул мимолетный взгляд на больную девочку, на ее почерневшую от горя и переживаний мать.

Шаманские облачения от долгого хранения усохли и расправлялись с трудом. Золотистая пыль заблистала в отблесках костра в чоттагине, в солнечных лучах, пробившихся сквозь невидимые ранее малые и большие отверстия прохудившегося за зиму рэтэма.

По обычаю камлание происходило в пологе, в полной темноте. Сначала за толстой меховой занавесью ничего не было слышно, и в яранге оставался лишь один звук, вырывавшийся через дымовое отверстие в конусе шатра, вслед за солнечными лучами — полный страдания и невыразимого горя детский плач.

От неожиданного грома бубна зашаталась вся яранга. Трудно было поверить, что его источником была лишь туго натянутая на деревянный обруч кожа моржового желудка. Гром то нарастал, то утихал, вырываясь из тесноты тундрового жилища на простор открытой весенней тундры. Время от времени в этот грохот встревало высокое, тонкое песнопение, скорее похожее на протяжный стон из глубины человеческого тела. Потом все обрывалось, доносилось лишь невнятное бормотание, в котором угадывался голос Ринто.

И вдруг рванул такой истошный крик, что даже больная притихла на какое-то мгновение. Крик постепенно перешел на ровное мелодичное пение, сопровождаемое аккомпанементом бубна. Будто не один бубен там, в темноте полога, а несколько, да и голоса слышались не только Ринто. Слова не различались. Вслушиваясь, Анна пыталась что-то понять, но тщетно: голоса, слова, рокотание бубна, мелодия, все сливалось.

Должно быть, все продолжалось несколько часов, потому что низкое солнце уже прямо смотрело на вход в ярангу.

Там, в пологе, наступила тишина. Немного погодя Анна посмотрела на ребенка. Девочка тоже затихла, заснула, хотя на ее лице все еще оставалось выражение глубокого страдания.

— Он там заснул, — Вэльвунэ кивнула в сторону полога.

— Зачем? — вырвалось у Анны.

— Так надо, — тихо сказал Танат и взял руку жены.

Ринто так и не просыпался до вечера. Вэльвунэ освободила его от шаманской одежды и уложила на оленью постель, покрыв сверху легким пыжиковым одеялом.