Скиф - [72]

Она встала, пошла по направлению к полю, где должен был работать Скиф. Теперь она каждый день каким-то образом знала, где он находится и что делает. Она дошла до изгороди, обсаженной колючим кустарником, и остановилась в нерешительности. Он ведь там не один?.. Как она может говорить с ним? Но, раз приняв решение, она уже не могла отказаться от задуманного. Надо только подождать вечера и найти Скифа, когда он будет один.

Ия ходила по саду, то удаляясь, то приближаясь к зеленой колючей изгороди, и вдруг почувствовала глубокое возмущение против себя, против Скифа, рассердилась за свое ожидание.

Зачем она его ждет? Он ей совсем не нужен, пусть работает вместе с другими.

Ия быстро пошла домой и разыскала Эксандра. Она чувствовала к отцу особенную нежность. Он такой мудрый и такой добрый! Взяла маленькую скамеечку, села у его ног и положила голову к нему на колени.

— Мне весело. Сегодня хороший день.

Он погладил ее волосы.

— Ну вот, ты опять, как прежде. Слава богам! Я очень беспокоился за тебя последнее время.

Она засмеялась.

— Это все прошло, и я больше ни о чем не хочу думать. Вечером пойду к Клеобуле; мы будем играть на лире и петь. Мне весело. Расскажи что-нибудь. Расскажи, что значит миф об Андромеде. Или нет, не надо. Лучше что-нибудь другое. Что-нибудь совсем необычайное.

— Что же тебе рассказать? Тебе и самой известны все мифы... Хочешь о Нарциссе?

Она подняла голову.

— Знаешь, отец, — я часто представляла себе, как он стоит над водой и смотрит на свое изображение. Представляла себе, что он прекрасен, и как он вдруг полюбил себя за то, что так красив. Мне кажется, что вода была совсем теплая и тихая, и около берегов дрожали маленькие полоски. А дальше, за его спиной, куда-то кверху тянулся лес, огромный и темный, и от него на воду падала сплошная тень... Он смотрит, не отрываясь, тоскует и тает от любви к себе. Лицо в воде делается все бледней, бледней, а он все смотрит... И вот — на берегу Нарцисс, печальный белый цветок наклонился к воде и в ней бледное изображение дрожит лепестками, а по реке бегут мелкие серебряные круги.

Эксандр смотрел на ее широко открытые глаза, порозовевшие щеки и улыбался.

Она некоторое время молчала, думая о чем-то. Потом спросила:

— Отец, если царь попадает в плен, его тоже делают рабом?

— Да… конечно, так бывало в древности... Теперь это редкость. Царь ведь делается государственным пленником.

— Ну, а какой-нибудь полководец, прославленный воин?.. Или мудрец, — вот если бы тебя захватили варвары?

— Что же, они меня продали бы в рабство.

Она продолжала пристально рассматривать расшитую кайму своего хитона. Ее лицо медленно краснело. Она наклонила голову так, что ему был виден ровный и тонкий пробор, разделявший надвое пышно причесанные блестящие бронзовые волосы.

— Ты стал бы рабом, значит на тебя смотрели бы не как на человека? Но ведь ты не изменился бы. Так ведь это же ужасно! Подумай. Ты говорил мне, что есть философы, отвергающие рабство. Конечно, они правы.

— Попасть к варварам и сделаться рабом — это хуже смерти. И все-таки возражать против рабства нельзя. Это не только древнее, но и естественное установление. И в нем, если хочешь, даже есть справедливость: побежденный служит победителю. Ия мгновенно приподняла лицо и сказала взволнованно:

— Даже есть справедливость? Если варвары тебя схватят, — тебя или меня, — и обратят в рабство? Это справедливо? Что ты говоришь, отец!

Ее тон показался Эксандру резким. Он немного рассердился.

— Ты рассуждаешь, как женщина. Я тебе сказал о борьбе, о войне... И потом ты все время говоришь о варварах. Не сравнивать же эллина с варваром.

Она хотела что-то сказать, но промолчала.

— Почему ты об этом подумала? — спросил Эксандр и, не дожидаясь ответа, продолжал: — Ну, а если даже несправедливо? Несправедливо, но неизбежно. Культурная жизнь не может развиваться без рабства. Если бы не было невольников, как стали бы мы заниматься наукой, искусством, философией? Наконец, рабство — установление общечеловеческое, установление государственное. Государство не может существовать без рабов. А граждане не могут жить вне государства. Не будет государства — и мы все обратимся в дикарей и истребим друг друга...

Он помолчал и, не получив возражения, закончил спокойно:

— Не нужно только излишней жестокости к невольникам, и, по справедливости, не следует обращать в рабство эллинов. Будет справедливее, да и безопаснее, если мы станем больше пользоваться варварами: рабство для них естественней и легче. Они дикари, они неизмеримо ниже нас, и когда служат нам рабами — это вполне справедливо.

Он осторожно погладил ее по голове и улыбнулся.

— Что же, и теперь не согласна?

Ия мельком скользнула взглядом по его лицу и ответила неопределенно:

— Нет... Я что-то еще хотела тебя спросить... Ах, да... Сегодня ведь Никиас не придет к тебе?

— Нет. Он не собирался. Почему ты спрашиваешь?

— Он просил передать, что купил список сочинений Сириска. Кажется, историю Херсонеса... Какой-то редкий свиток. Я думала, что Никиас его принесет.

Она встала.

— Я мешаю тебе читать? Я пойду.

Он обнял ее, притянул к себе и поцеловал в лоб.