Скиф - [53]

Уезжая, он прощался в шатре с Опоей. Она плакала. Но разве она могла просить его остаться? Она прижималась к нему, распущенными волосами вытирала мокрое от слез лицо, а оседланный конь уже ржал у палатки...

Орик шумно вздыхал и поворачивался, заставляя трещать тонкие доски нар, на которых он лежал. Воспоминания приводили его в отчаяние. Еще острее, еще ярче заставляли испытывать теперешний позор и унижение. Казалось постыдным, что он остался жить и не перерезал себе горло, не проломил череп топором, не повесился.

Но навстречу поднималось бурное и настойчивое желание жить, заставлявшее мечтать о помощи из Скифии... Гнур может узнать от Идантирса о том, что Орик в сопровождении проводника отправился в Херсонес. Он может послать кого-нибудь найти его здесь или обратиться к царю Палаку, — тот напишет херсонесским властям.

Это казалось вполне возможным. Гнур — старый заслуженный воин, Октомасада ему не откажет, а Палак — всемогущ, Херсонес дрожит перед ним.

Гнур, несомненно, сделает все, что можно. Орик знает, что он любит его, ведь все его старшие сыновья убиты, а оставшиеся мальчики рождены другими женами, а не той, любимой, которая была матерью Орика.

Конечно, Гнур может его найти. Ведь удалось же Орику найти Ситалку? Если он не сумел его выкупить, то лишь потому, что был слишком молод и несдержан...

Он все больше верил в свои мечты. Надо потерпеть еще, может быть, год или немного больше, потом он снова вернется в степи, опять увидит своих, увидит Опою... Он начинал думать о ней и представлял ее себе все отчетливей. Ему казалось, что он почти обнимает ее, чувствует под руками ее гибкое, сильное тело, скользкую влажную кожу, слышит на своей щеке ее горячее дыхание... Он зажмуривал глаза и старался увидеть ее лицо. Но он не мог хорошо его вспомнить. Иногда ему даже казалось, что он лучше видит лицо той девушки, которую вывез из Ольвии.

Все равно — и Опоя, и другие невольницы ждут его, — и он вернется. Пусть даже Гнуру не удастся его разыскать — все равно. Он вернется туда не как беглец из плена, а окруженный новой славой, нагруженный богатой добычей. Он подговорит рабов, объединит всех недовольных, поднимет восстание, сделает то, чего не удается сделать могущественному Палаку. Усилия того разбиваются о каменные стены города, Орик захватит его изнутри...

Горе эллинам! Горе господам! Они будут умолять о пощаде, на коленях стоять у дверей домов, захваченных восставшими. Вместе с их женами и детьми они сделаются рабами и станут служить своему новому владыке, а непокорные будут избиты, изрублены, уничтожены...

Дрожа от яростного восторга, Орик представлял себе заваленные трупами улицы города, забрызганные кровью стены домов и себя — на взмыленном диком коне, топчущем опрокинутых врагов. Вопли и крики отовсюду. Багровый дым ползет и стелется над домами. Вьются рокочущие языки пламени...

Месть, месть!.. Что может быть слаще мести?..

Он ворвется, в дом, где живет тот старик, который называет себя его господином. Он схватит его за седую бороду, повлечёт за собой, чтобы вполне насладиться местью. Только наглядевшись на обесцвеченные ужасом глаза, только наслушавшись хриплых криков, он бросит его на землю и изрубит мечом на куски! На куски!..

Его охватывало бешенство. Он почти задыхался, садился и, вглядываясь в темноту широко раскрытыми глазами, шептал, скалил зубы и потрясал сжатыми кулаками.

Потом это постепенно проходило. Он ложился, старался думать спокойно или вовсе отгонял мысли.

Скоро вставать. Надо уснуть хоть ненадолго...

Он переворачивался на бок, сжимался, натягивал на себя засаленное рваное покрывало и старался согреться. Воздух в казарме делался все холоднее, проникал отовсюду, заставляя ежиться и трястись мелкой дрожью. Орик закрывался с головой, поднимал ко рту руки и дышал на них.

Но он чувствовал себя спокойнее. Он верил в удачу. Ему казалось, что холод, оскорбления, унизительный труд даже полезны ему — они поддерживают в нем ненависть, и он, наконец, изольет ее на голову своих поработителей.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

I

Критическое положение Херсонеса отчетливо сознавалось всеми. Но городской совет тщетно искал помощи у соседних городов и государств. На содействие метрополии Гераклеи Понтийской уже нельзя было рассчитывать, так как она сама обратилась в составную часть Вифинского царства. Понт был занят собственными делами; кроме того, его поддержка могла повлечь за собой попытки обратить Херсонес в свою провинцию. Дикие сарматы, когда-то при царице Амаге помогавшие Херсонесу против тавроскифов, теперь не только были на стороне этих кочевников, но и сами являлись страшной опасностью и постоянной угрозой.

Хуже всего было то, что внутренние разногласия разделяли город и делали его почти неспособным к обороне. Граждане разбились на партии; ораторы говорили речи, спорили на рынках и площадях и называли изменниками всех сторонников других-партий.

Булэ, когда-то спокойно обсуждавший и уверенно представлявший дела на утверждение народного собрания, теперь почти не выносил определенных постановлений, часто отменял их, издавал новые. На его заседаниях завязывались бесконечные споры, выносились порицании архонтам и другим чиновникам, часто сводились личные счеты. В важных делах единодушия не было.