Скиф - [107]

Молящиеся один за другим покидали храм. Филипп влился в общую толпу. Его удивило: ни в храме, ни на улицах — ни одного женского покрывала. Кто же населяет этот город — персы? парфы? вавилоняне? Персы держат своих жен под замками. Дерзкому, не только проникшему, но и бесстыдно созерцающему женскую половину дома, грозит казнь, как святотатцу. «Милый обычай!» — усмехнулся Филипп и прибавил шагу.

Ближе к базару, сердцу города, вставали дворцы и храмы с причудливыми лепными изображениями — полулюди, полузвери, крылатые божества, змеи с женскими лицами, вздыбленные, ползущие, парящие…

На базаре, под тенистыми навесами, пестрели многоцветные ткани, высились пирамиды и горки нежных плодов. С краю тянулся темный ряд невзрачных ювелирных лавчонок.

Их нельзя было обойти: здесь в скромных шкатулках покоились непревзойденные по красоте и ценности сапфиры Тарпаны, рубины Хоросана, жемчуг Индийских морей всех оттенков, от белопенного до смугло-золотистого и розового, алмазы Нубии, изумруды Эритреи, кораллы и яшма далекой земли серов.

Было здесь и что послушать. Величавый индус размеренным голосом рассказывал о птице Рух: она так сильна и огромна, что легко уносит молодых слонов. Испражняется эта птица алмазами.

— Ты ее видел? — насмешливо спросил Филипп.

Индус рассердился: вся Индия знает о птице Рух, но греки во всем сомневаются, даже в самих себе!

Узкоглазый, желтолицый купец, житель земли серов, обмахиваясь веером, поражал слушателей неменьшим чудом: в мозгу некоторых змей растут изумруды, если добыть такой изумруд, то владелец его будет жить тысячу лет, а если ему столько лет жить не захочется, то он может умереть и через тысячу лет снова родиться.

— Продай мне такой изумруд! — пошутил Филипп.

— Они не продажны, — серьезно ответил желтолицый купец. — Проданный изумруд теряет свою силу.

В лавочку вошел новый посетитель, высокий, полуголый — только от пояса вниз свисало какое-то облохматившееся тряпье, — с желтыми, горящими от голода глазами. Он подошел к прилавку и высыпал перед хозяином горсть монет. Купец быстро пересчитал.

— Это всего половина долга, Мали.

— Господин, поверь мне еще мешочек с мукой, не пшеничной, нет! — извиняющейся скороговоркой проговорил бедняк. — Мне ячменной… ячменной…

— Хорошо, двадцать четыре процента роста! — Хозяин лавки достал тушь и отточенную тростинку, чтобы заготовить вексель.

— Сколько ты должен ему? — повернулся Филипп к застывшему в молящей позе просителю.

Мали назвал сумму.

— Этого ему хватит, — Филипп швырнул на стол хозяина две золотые монеты. — Порви вексель и иди за мной, — сказал он Мали.

Богатый индус закричал вслед:

— Ты называешь себя купцом, а ведешь себя, как презренный пария! Не знаешь пристойности, не чтишь богатства, данного нам богами.

Филипп не оглядывался.

— Господин, ты осквернился о меня. — На длинные ресницы Мали навернулись слезы.

— Ничуть, я очистился от зловония этих денежных мешков. Горек твой труд! Ты вытесываешь камни для дворцов и нуждаешься в хлебе.

— Я слаб. Я уже не могу ворочать тяжелые глыбы. У меня часто идет кровь из горла. Наш труд нелегок.

— Сколько же тебе лет?

— Тридцать.

Филипп чуть не вскрикнул от удивления. Мали был так изможден, что ему легко можно было дать и за семьдесят. «Он свободный человек, — подумал Филипп, — но чем же его участь отлична от рабьей участи? И как им всем объяснить, как поднять их на великое дело?»

II

На пиру, увенчанные розами и лилиями, вокруг Великой Прорицательницы теснились мудрецы-звездочеты, поэты и зодчие. Жрица с интересом оглядывала гостей и внимала их беседе. Остроумная легкость аттической речи без труда укладывалась в отточенные афоризмы.

Филипп возлежал рядом с желтолицым широкоскулым человеком в желтом халате, затканном черными иероглифами. Тибетский мудрец презрительно косился на тонкие пальцы соседа, унизанные перстнями, и на его красочные армянские одежды — странник из далекой заиндийской страны еще не вымолвил ни слова.

Медленно, по каплям, пили сладкое, терпкое вино. В середине пиршества завязался излюбленный философский разговор о первопричине Бытия. Молодой эллин — платоник — в венке из белых нарциссов, с красиво посаженной кудрявой головой, заговорил об Идеях — прообразах всего сущего.

— Я сомневаюсь, чтобы Началом, формирующим все видимое и невидимое, была мысль, — возразил Филипп. — Мысль бессильна, пока мы не претворим ее в дело. Если моя мысль, самая заветная, самая страстная, не в силах освободить мою родину, от Рима или даже, возьму пример попроще, заставить горячо любимую женщину, разделить мою страсть, то как же мысль может породить вещество?

— Ты не эллин! — Стоик в темном плаще на аскетически худом теле посмотрел на слишком изысканный наряд Филиппа. — Ты дитя Востока. Эллада — начало духовное, а Восток — масса непросветленная, косная материя. Недаром Демокрит, кладущий началом материальный атом, был выучеником восточных мудрецов.

— Столетиями вы спорите, из чего состоит мир! — Филипп залпом выпил вино. — Придумали Эроса и Антиэроса, но никто из философов прославленной, Эллады, звездочетов Азии, огнепоклонников Ирана — никто из вас не учит, как уничтожить зло! — Филипп повысил голос, чувствуя, что на него все смотрят. — Как улучшить этот мир? Будь он неудачной игрой атомов или искаженным воплощением вечно прекрасной идеи — как освободить его от страданий? Толкуете о высшем познании, а ваши соотечественники — рабы слепнут от едкой пыли в римских каменоломнях, теряют по капле кровь в глубинах океана, вылавливая жемчуг для ваших наложниц, задыхаются в алмазных рудниках Нубии, гибнут, терзаемые зверями на аренах италийских цирков! Вы думаете, идея Платона о Вечности Прекрасного утешит мать, когда у нее на глазах замучили сына?