Сказки Шехерезады нового века Том 1 - [57]

Те и другие не только были беспощадны и лишены всякого намека на

чувство жалости, благодарности или снисхождения, но ненавидели все, им мешающее, жгучей, мстительной, неудержимой ненавистью. Одни

предвидели, а другие осуществляли на свой лад необходимость пустить

легенду об «Иване-царевиче», чудотворном вожде. Одни мечтали, а другие осуществляли «раз в несколько лет всеобщую судорогу», уносящую

гекатомбы жертв. Одни мечтали, а другие осуществляли воспитание новых поколений, воображающих себя свободными и лишенными души.

Те и другие — две последовательные стадии в развитии одной и той же

тенденции, несмотря на то что метаисторические силы, стоявшие за каждой из этих стадий, были, как постараюсь я показать впоследствии, не

идентичными, хотя и весьма родственными.

Другая идея Достоевского имеет не менее прямое отношение к

конечным целям демиурга и вообще к нашему и общечеловеческому

134

будущему. Идея эта изложена в известном диалоге Ивана Карамазова с

иноками в монастыре (глава в (1) «Буди, буди!»). Заключается же идея в

уповании на то, что в историческом будущем осуществится нечто, проти-воположное римской католической идее превращения церкви в государство (так, по крайней мере, понимал католическую идею Достоевский): превращение государства в церковь. Семьдесят пять лет назад такая идея

казалась каким-то утопическим анахронизмом, двадцать пять лет назад — бредом мистика, оторванного от жизни; сейчас же она заставляет

призадуматься; через десять или двадцать лет (через 5 — 10) она начнет

свое победоносное шествие по человечеству. Естественно, что задачу эту

Достоевский возлагал не на Розу Мира, предвидеть которую в XIX веке

не мог даже он, а на православие.

Явственными признаками провиденциальности (фатальности) отмечена и судьба самого Достоевского. Конечно, страдание есть всегда

страдание, и сердце может сжиматься от жалости и сочувствия, когда мы

читаем о бесконечных мытарствах и мучениях, из которых была соткана

внешняя сторона этой жизни. Но как ни ужасны с гуманистической точки зрения даже тягчайшие ее события, они были абсолютно необходимы, чтобы сделать из человека и художника того великана, каким он стал.

Таковы его эпилепсия, аномальный облик его сексуальной сферы, без-удержность и страстность его натуры, минуты его на эшафоте (по при-говору к повешению, там же отменённому), пребывание его на каторге и

даже, по-видимому, его бедность (и из-за неё — пристрастие к азартной

игре в карты, описанной в романе «Игрок»).

Но почему-то почти не отмечается в литературе о нем факт исклю-чительной важности: а именно то, что в последние годы своей жизни

Достоевский освобождался, одна за другой, от страстей, требовавших

преодоления и изживания: для него наступила пора очищения. Великое

сердце, вместившее в себя столько человеческих трагедий, исходившее

кровью за судьбу стольких детей художественного гения, очищалось от

мути, и вместе с тем возрастали силы любви. И когда читаешь некоторые

страницы «Братьев Карамазовых», например главы о капитане Снегиреве

или некоторые абзацы о Димитрии, охватывает категорическое чувство: чтобы так любить, так обнимать состраданием и так прощать, надо стоять уже на границе праведности.

Конечно, в своем посмертии Достоевский получил такие возможности к спасению и подъему своих метапраобразов, каких мы не можем

знать. И в этом отчасти и заключалось, во всяком случае в известный

период, его посмертное творчество. Скоро начался и другой труд: быть

Вергилием спящих по кругам инфрафизики. Но если это мы еще способны

135

представить себе, то дальнейшие творческие его ступени уводят в такую

высь и приобретают такой масштаб, что воспринять мы сможем их только тогда, когда сами вступим духовным видением — при жизни или всем

составом нашим после смерти — в затомис нашей метакультуры.

Но есть любовь и любовь. Любовь к миру, то есть к среде природной и к среде культурной, как к источникам пользы только для нас и

наслаждения только для нас, и притом таким источникам, какие должны

превратиться полностью в нашего слугу и раба, — вот то, без чего должно. Любовь к миру как к прекрасному, но искаженному, замутненному, страдающему и долженствующему стать еще прекраснее, чище и блажен-нее через века и эоны нашей работы над ним, — вот та любовь, без которой нельзя. Это не значит, конечно, что силы Природы нельзя обращать

на пользу человеку; это значит только, что наряду с таким обращением

должно совершаться и обратное: обращение сил человека на пользу и

духовную пользу Природы.

Любовь к жизни как к сумме наслаждений и польз для нас, либо же

как к материалу, который мы насильственно и тиранически претворяем

в то, чего хотим, — вот импульс, подлежащий безоговорочному и полному преодолению в нас самих. Любовь к жизни как к мировому потоку, творимому Богом, иерархиями и человеком, благословенному во всем, от созвездий и солнц до электронов и протонов во всем, кроме демони-ческого, — прекрасному не только в нашем слое, но и в сотнях других

слоев, и ждущему нашего участия в нем во имя любви, — вот то, без чего

человечество придет лишь к абсолютной тирании и к духовному угаса-нию. И это не значит опять-таки, что чувственная радость сама по себе