Сказки русского ресторана - [7]

Попрощавшись со школьным другом и направляясь в свой кабинет, Гарик, как любой хозяин бизнеса, придирчиво оглядывал помещение, подмечая мусоринки на полу, сбившуюся скатерть, отсутствие бокала, опухшее лицо официанта, — с тем, чтобы тут же позвать менеджера и указать на недостатки. И тут его взгляд узрел на стене картину, которой он раньше не видел.

На этой картине, совсем маленькой, размером с лист писчей бумаги, художник выписал двух мужчин, в полный рост, в элегантных костюмах и даже с бабочками под шеями, и похожих, как близнецы. Придвинувшись ближе, Гарик заметил малую разницу между мужчинами: выражение лиц было несколько разным, — у одного как бы лукавое, у другого слегка нахмуренное. Да, и бабочки были разные, одна была чёрной, другая белой. «Какой идиот, — взбеленился Гарик, — приволок эту мазню; она ни размером, ни содержанием совершенно не вяжется с рестораном». Он тут же велел пригнать к нему менеджера. Менеджер тоже обалдел, увидев незнакомую картину, и тут же послал официанта содрать её со стены. Эта простая операция у официанта не получилась, он даже сбегал за инструментами, начал стучать и скрежетать, и даже сумел повредить стену. Уже посаженные клиенты нервно оборачивались на шум, а новые, входящие в ресторан, невольно притормаживали с мыслью: что, так и будет продолжаться? не могли, что ли, раньше ремонт закончить?

Гарик, наблюдавший со стороны, взбеленился ещё больше, когда бестолковый официант, не способный справиться с мелким делом, вдруг грохнул по стенке молотком, оставив в ней хорошую дыру, и отшвырнул молоток на стол, отчего там разбились пара бокалов. После того он осел на пол, и, обхватив лицо руками, стал громко рыдать, хохотать и икать.

Лицо Гарика побагровело. С улыбкой, предназначенной для посетителей, но с такой искусственной и искажённой, что лучше бы он не улыбался, он подошёл к картине вплотную, подёргал за тонкую оправу, — картина даже не шелохнулась. В момент, когда Гарик тронул оправу, ему показалось, что от картины повеяло трудно объяснимым, чем-то таким, от чего хотелось плакать и смеяться одновременно…

— Ладно, ты, — пробурчал Гарик, наклонившись к уху официанта. — Мотай отсюда. Потом снимем.

Менеджер увёл официанта, подталкивая в спину, как арестанта. А Гарик, удаляясь в кабинет, не раз оглянулся на картину, чтобы представить, как она смотрелась на разном расстоянии. И понял, что нечего волноваться: картина почти не замечалась среди других крупных полотен, а если б её случайно заметил какой-то скучающий посетитель, то он бы ещё больше заскучал, подумав, что там фотография братьев, а кто эти братья, чёрт его знает.

Если бы Гарика Амеряна не отвлекали его эмоции, он бы внимание обратил на то, как похож человек на картине на его школьного друга. А сам Абадонин с лёгкой усмешкой наблюдал за вознёй с картинкой, которую, казалось бы, легко одним пальчиком сковырнуть.

Вот и оркестр объявился и стал настраивать инструменты. На сцену выпрыгнул конферансье. Первые шутки его касались брачной ночи молодожёнов, которых звали Мара и Зорик, и все мужчины, кто был поблизости, ласкали взглядами груди Мары, такие белоснежные и пышные, что вытекали из декольте, как могут из тарелок вытекать чрезмерные порции взбитых сливок. И те же мужчины втыкали в Зорика взгляды зависти и неприязни.

На сцену вскочил армянин в пиджаке, — в ослепительно белом, на голую грудь, на которой зверино курчавился мех. Звякнули тромбоны, взвыли саксофоны, узнался мотив, завязались слова, промчался озноб, взвизгнули женщины, свистнул мужчина, затопали ноги — по «Русской Сказке» пошёл приплясывать натренированный баритон: «Я больше жить так не мог, не хотел, сел в самолёт и в Нью-Йорк прилетел».

Весь народ, жевавший и пивший, и перекрикивавший друг друга, бросил перечисленные занятия и осклабился, как по команде, а шеи почти одновременно поворотили осклабленность к сцене. Ритм двигал ногами, как чёрт, напитки в посуде — бушевали.

«В супермаркете украл, меня простили, „Кадиллак“ угнал, и тоже отпустили».

— Вы всё понимаете? — спросил Заплетин.

— Просто замечательно! — ответил Басамент, под столом подпрыгивая ногой.

Басамент, хоть и силился показаться завсегдатаем подобного заведения, на самом деле, впервые попал в ресторан русскоязычной иммиграции. Он был дитя второй волны, которая по признаку национальному в основном состояла из русских людей, но которая собственных ресторанов мало старалась наплодить, а в рестораны третьей волны ходила редко и с недоверием. Третья, еврейская волна, едва выплёскивалась с самолёта где-нибудь в Нью-Йорке или в Лос-Анджелесе, спешила знакомой едой и напитками, и, желательно, в ресторане, отметить конец неудачной жизни на такой-рассякой родине и начало жизни в раю, каким Америка представлялась; а если ресторан не находился, его немедленно создавали.

«Вместе с ухом оторвал я бриллианты, а судья сказал мне просто: хулиган ты».

Вскоре танцующим стало тесно, но они, тем не менее, умудрялись двигать руками и ногами в соответствии с собственной индивидуальностью. В толпе той возникли и Зорик с Марой. Молодожёны плясали так лихо, что роскошные груди Мары вываливались из декольте, как фарш вываливается из мясорубки (не стоит придираться к этому сравнению, поскольку автор уже пояснил, что груди у Мары белоснежные, а не цвета сырого мяса, и даже похожи на взбитые сливки), но в отличие от фарша или сливок, груди вываливались не совсем, что держало мужчин в большом напряжении. Басамент пошёл приглашать даму, сидевшую с краю большой компании и по виду сильно скучавшую. Она оглядела пригласившего, с одним выражением на лице показала ему и её соседям, что он далеко не её идеал, с другим выражением вздохнула, что, мол, на безрыбье и рак рыба. Басамент танцевал неуклюже, смешно, но кто из танцующих в ресторане может выдержать строгую критику.