Сказки, рассказанные на ночь - [63]

Каково же было удивление бургомистра, когда приезжий, впервые за все десять лет своего пребывания в нашем городке, самолично явился к нему в дом. Дядюшка объяснил свое поведение необходимостью исполнить наказ родителей юноши, которого они вверили ему с целью воспитания. Он мальчик смышленый, сказал приезжий, но языки ему даются с большим трудом. Сам же он, продолжал разливаться соловьем дядюшка, ни о чем так не мечтает, как научить племянника свободно изъясняться по-немецки, дабы потом иметь возможность ввести его в общество Грюнвизеля, но племянник испытывает такие трудности в процессе освоения этого языка, что ничего не остается, как пускать в ход плетку. Услышанное объяснение в полной мере удовлетворило бургомистра, хотя он напоследок и призвал горячего учителя к умеренности. Вечером, придя в трактир, бургомистр сообщил собравшимся, что нечасто в своей жизни встречал такого образованного, воспитанного человека, как наш приезжий.

— Жаль только, что он так редко выходит в свет, — посетовал он. — Но надеюсь, что, когда его племянник немного поднатореет в немецком, он все же будет захаживать на мои журфиксы.

Следствием этого ничтожного происшествия стало то, что горожане в одночасье в корне переменили свое мнение о приезжем. Теперь все находили его человеком весьма достойным и мечтали познакомиться с ним поближе, и даже страшный шум, который по временам раздавался из его мрачного дома, тоже казался им уже в порядке вещей.

— Это он вбивает племяннику премудрости немецкого языка, — говорили жители Грюнвизеля и проходили мимо жилища почтенного опекуна.

Месяца через три обучение немецкому языку, судя по всему, закончилось и начался следующий этап образовательной программы. В городе у нас жил старичок-француз, который давал молодым людям уроки танца. Вот его-то и призвал к себе наш приезжий и попросил научить племянника танцевать. При этом дядюшка намекнул, что его воспитанник, при всей своей смышлености, по части танцев требует особого подхода, потому что прежде он уже учился этому искусству у другого танцмейстера и усвоил от него такие странные фигуры, что в приличном обществе от подобных кренделей стыда не оберешься. И что самое неприятное, сам племянник, пройдя сей курс, считает себя непревзойденным танцором, хотя его танцевальные этюды даже отдаленно не напоминают вальса или галопа (это у меня на родине любимые танцы, мой господин!), не говоря уже о экосезе или франсезе. Приезжий пообещал платить французу по талеру за урок, и тот с удовольствием согласился заняться обучением своенравного юноши.

Ничего более странного, чем эти уроки танцев, он за всю жизнь свою не видел, уверял потом француз, делясь по секрету своими впечатлениями. Племянник, довольно высокий, стройный юноша, которого только немного портили коротковатые ноги, являлся на урок всегда опрятно причесанный, в красном фраке, широких зеленых штанах и белых лайковых перчатках. Говорил он мало, с легким иностранным акцентом, и в первые минуты вел себя весьма благопристойно, справляясь со всеми заданиями, но потом вдруг начинал строить гримасы, прыгать, выписывать лихие пируэты и выбрасывать такие антраша, что танцмейстер терял дар речи; когда же он пытался вразумить разгулявшегося ученика, тот быстро стягивал с ног изящные бальные туфли и запускал их в голову учителю, после чего пускался вскачь по комнате, передвигаясь на четвереньках. Не раз, бывало, на шум прибегал сам дядюшка: он врывался в комнату, в просторном красном шлафроке, на голове колпак из золотой бумаги, и принимался немилосердно лупить своего племянника плеткой по спине. В ответ племянник поднимал страшный вой, но продолжал свою дикую скачку — по столам, по шкафам, и даже забирался на карниз, беспрестанно что-то выкрикивая на странном непонятном языке. Но старик в красном шлафроке не сдавался: он умудрялся схватить неслуха за ногу, стащить его вниз, после чего задавал ему хорошую трепку и в довершение ко всему стягивал пряжкой потуже шейный платок, неизменно дополнявший наряд юного танцора. Благодаря таким воспитательным мерам ученик снова приходил в чувство, становился чинным и спокойным, и урок благополучно продолжался дальше.

Когда же танцмейстер счел, что главные начала танца уже достаточно освоены и можно попробовать плясать под музыку, племянника будто подменили. Наняли музыканта из городского оркестра, который являлся к назначенному часу в мрачный дом и усаживался, как было велено, в танцзале на столе. Француз-учитель изображал даму, нарядившись в шелковую юбку и тонкую индийскую шаль, выданные по такому случаю дядюшкой, племянник, как положено, приглашал свою «партнершу» на танец и начинал с нею вальсировать, не зная устали, ибо он оказался страстным танцором и не выпускал танцмейстера из своих длинных рук, сколько бы тот ни кряхтел, ни охал, и кружил его до тех пор, пока тот уже совсем не выбивался из сил или пока скрипач не ронял смычок из онемевшей руки. Эти уроки чуть не свели танцмейстера в могилу, но солидный талер, который он исправно получал за каждое занятие, и доброе вино, которым потчевал его хозяин, делали свое: француз по расписанию являлся в мрачный дом, хотя накануне твердо решал раз и навсегда отказаться от утомительного ученика.