Сказки о воображаемых чудесах - [5]

Я осторожно подняла с его колен альбом и положила на сиденье между нами, а затем сказала:

— Могу понять, что вы чувствуете. Я занимаюсь рекламной съемкой, фотографирую различные товары для клиентов, и, когда меня хвалят за удачную композицию, ну или за что-то еще, мне становится странно. Я ведь всего лишь посредник между продукцией и потребителем…

Пока я говорила, взгляд водянисто-голубых глаз Гёрни шнырял по окрестностям, и на секунду я испугалась, что он потерял интерес к моим словам. Вместо этого он удивил меня, сказав:

— Мне кажется, Приятель больше не робеет перед вами… Солнце светит уже целую минуту.

Я выскочила из машины и расположилась напротив сарая: как и сказал Гёрни, Приятель больше не стеснялся меня. Во всем своем великолепии красовался он на выцветшей от солнца стене. Забавно: хотя буквы рекламного объявления уже почти все облупились, можно было разглядеть почти каждый волосок на кошачьей спине.

А за моей спиной, шумно прихлебывая содовую, Хобарт Гёрни повторял, как мог бы любой другой старик из любого другого селения:

— Не извольте сомневаться, мой Приятель больше не робеет…

* * *

Через пару часов я распрощалась с Гёрни у стен центра дневного пребывания (он же дом престарелых), где он жил. Не заходя внутрь, я уже знала, как будет выглядеть его комната: узкая кровать, потертое покрывало на резинке, на тумбочке несколько номеров Reader’s Digest с особо крупным шрифтом и платяной шкаф без дверей, где на обвязанных крючком плечиках висит немногочисленная одежда владельца… А самое печальное — нет вовсе никаких животных, что скрасили бы его одиночество. В такие места собак и кошек приводят лишь тогда, когда редактору местного (и удивительно скучного) еженедельника понадобится несколько душещипательных снимков для внутреннего разворота. «Пожилые с четвероногими» — зверюшки на коленях у стариков, закутанных в вязаные шали.

Тут было не место неожиданно маленьким мужчинам, что сворачиваются калачиком на соломенной подстилке и прижимаются к клубку уличных котят…

С почти комической торжественностью Гёрни поблагодарил меня за пепси и за то, что «позволила ему взглянуть на кисок» в своем альбоме. Я спросила, часто ли он выбирается поглядеть на них вживую, но сразу же пожалела о своем вопросе, когда он беспечно сплюнул себе под ноги и ответил:

— Я не особо-то разъезжаю, с тех пор как пришлось сдать водительские права… мои руки неважно меня слушаются, будь в них руль или кисть. Однажды на проселочной дороге я чуть не переехал кошку, и вот тогда сказал себе: «Ну всё, Хобарт, хватит. Хорошо, что кошка осталась в живых, но рисковать тебе больше не стоит».

Не зная, что делать дальше, я открыла заднюю дверь машины и вынесла альбом. Поначалу Гёрни отнекивался, хоть я и убеждала его, что у меня есть еще один, и это не считая негативов в моей нью-йоркской студии. Я едва смогла смотреть, как он гладил обложку альбома — словно кожезаменитель был мягкой полосатой шерсткой. Зная, что не могу остаться и не выдержу больше этого зрелища, я попрощалась и оставила Гёрни стоять на пороге дома престарелых. Он сжимал в руках альбом с котятами. Я знала, что нужно было как-то помочь ему… Но что еще я могла сделать? Нет, ну правда? Я вернула ему его кошек; вернуть его прошлую жизнь было не в моей власти. А то, что он успел мне рассказать, ранило почти невыносимо, особенно эта фантазия про то, чтобы стать маленьким. Это я к чему… Разве часто даже близкие люди, старые друзья или члены семьи, открывают другим такие личные, такие глубокие чувства, а уж тем более, когда их не просят об этом? Когда узнаешь такое о ком-то, сложно отделаться от ощущения, будто смотришь на них через рентгеновские очки, купленные в магазине комиксов. Очки, что позволяют смотреть прямо в душу… Нельзя, чтобы один человек становился для другого таким уязвимым.

Особенно для того, кого почти не знает.

Через несколько дней после встречи с Хобартом Герни мой отпуск на Среднем Западе подошел к концу. Я вернулась в свою студию, чтобы снова превращать безжизненные образцы продукции в предметы первой необходимости для людей, которые и не знали, что так отчаянно в них нуждаются, пока им по почте не пришел последний номер Vanity Fair или Cosmopolitan и они не нашли времени пролистать его после работы. Не то чтобы я чувствовала ответственность за то, что превращаю неизвестное в необходимое; даже те работы, что я сохраняла у себя, по сути ничего для меня не значили. Я, конечно, ценила свою работу, хвалила себя за усилия, что увенчались успехом… но мне никогда не приходило в голову давать клички флаконам одеколона, если вы понимаете, о чем я. И я завидовала Хобарту. Он мог любить свою работу, потому что в его воле было делать ее так, как ему угодно. И потому что его начальству из почившей в бозе компании Катца было наплевать, что он там рисует рядом с их логотипом. (Ох, мне бы таких милосердно безразличных клиентов!)

Но еще я жалела Хобарта. Трудно, очень трудно расставаться с тем, что успел полюбить, и оттого тем тяжелее заканчивать процесс созидания и любви, особенно не по своей воле. Что там сказал старик в интервью? Что он был слишком стар, чтобы взбираться на стремянку? Наверное, ему было столь же тяжело принять это, как и то, что он больше не может водить машину, не ставя под угрозу свою и чужие жизни.